Зал покрыл последние слова Люстгоффа громом аплодисментов. Они выразили истинное настроение всех собравшихся. Когда аплодисменты немного стихли, из углов раздались пронзительные свистки. Поднялись голоса возмущения. По залу пошел ропот.

Люстгофф, подняв вверх руку, призвал всех присутствующих к спокойствию:

— Какое дело, товарищи, луне, что на нее лают собаки!

Раскаты хохота были ответом на реплику Люстгоффа.

— Это они, тирольцы, — шепнул Гельму на ухо Вольф.

— Неужели мы не можем их вышвырнуть отсюда? — вскипел Гельм, сжимая кулак.

Слово предоставили следующему оратору. Это был плотный, розовощекий человек с округлыми формами. Его лысая, блестящая голова напоминала бильярдный шар. На толстом мясистом носу громоздилось квадратное пенсне, которое он поминутно снимал и снова водружал на переносицу. Став за кафедрой, он улыбнулся, развел руками и начал свою речь:

Первыми словами, которые раздались на этом почтенном собрании, были слова, набрасывающие тень на партию, которую я представляю. Да, орган нашей партии поместил статью инженера Гольда, где высказывались сомнения в целесообразности и эффективности методов труда, образцы которого демонстрируют в Вене представители Советской страны. И только… А между тем первый оратор, пытаясь задать тон настоящему собранию, пришел к совершенно противоположным выводам, чем те, которые из этой статьи следует извлечь. Он нарисовал такие страшные и грозные последствия, к которым якобы приведет наша статья, что мне позволительно будет задать оратору вопрос: серьезно ли он все это говорит или же, не разбираясь в средствах, хочет создать у слушателей представление о той мнимой катастрофе, накануне которой мы будто бы находимся? И если уж говорить о будущих возможных катастрофах, то нужно внимательнее всмотреться во все части света: запад, восток, юг и север. В чьих же руках находится тот грозный факел, от которого может вспыхнуть огромное пламя новой войны?…

— В чьих же?! В чьих? Отвечайте! — донеслось из зала.

Оратор развел руками:

— К сожалению, я могу только задавать вместе с вами этот вопрос, но не ответить на него. Мне не дано читать в сердцах и помыслах вершителей судеб народов.

— Зато вы хорошо читаете в сердцах своих хозяев! — выкрикнул Вольф.

Оратор снял пенсне, взмахнул им и снова насадил на переносицу:

— О каких хозяевах идет здесь речь? У нас есть один хозяин — народ, которому мы служим.

— Народ за строительство! Вы — против! — снова загремело в зале.

— Мы против строительства, осуществляемого в нашей стране чужими руками.

— Руки в мозолях нам не чужие!

— Но нас не прельщает память, которую хочет оставить по себе Советская Армия! — запальчиво бросил оратор в зал.

— Значит, вам больше по сердцу взорванные мосты — память, оставленная по себе Гитлером? — громко, чеканя каждое слово, спросил Зепп Люстгофф.

Раздался смех, загремели аплодисменты. Оратор растерянно глянул в сторону президиума и, что то бормоча, торопливо оставил кафедру.

Гельм энергично пробирался к помосту. «Я отвечу этой разжиревшей скотине. — думал он. — Я отхлещу его поросячью морду своими словами». Став у стола президиума, он поднял руку.

Люстгофф заметил его, поощрительно улыбнулся и позвонил.

— Слово имеет товарищ Гельм, — объявил он.

Гельм остановился у кафедры, оглядел собравшихся в зале. Взгляды всех сосредоточились на нем. Люди ждали. Им нужно было сказать идущее от души, живое слово. Не жевать же холодные и книжные слова, как это сделал розовенький господинчик в пенсне! Так много накопилось в эти дни мыслей и чувств! С чего же начать? Что самое главное? В Вене много таких, как Гельм; они должны призадуматься. Обратить к ним свое слово, выкрикнуть жгучую боль души: «Да! Я, литейщик Фридрих Гельм, был разорителем городов, убийцей. У меня не хватило мужества в свое время сказать «нет» тем, кто вложил в мои руки оружие для преступной цели. Это непоколебимое «нет» еще придется бросить в лица тем, кто пытается сейчас разжечь пламя новой войны. Нет!»

Пауза перед речью затянулась. В зале раздалось несколько поощрительных хлопков. Товарищи хотели помочь Гельму собраться с духом. А Гельм все еще не знал, с чего начать свою речь Он переступил с ноги на ногу, взглянул на Люстгоффа. Тот ответил внимательным и серьезным взглядом. Зепп, как и все в зале, ждал от Гельма сильных и веских слов. И вдруг в дальнем углу зала, у окна, из которого была видна дворовая вишня, в наступившей тишине прозвучал смех. Он был издевательским, ехидным, злым. Гельм вздрогнул, как ужаленный; в углу зала мелькнула зеленая шляпа, украшенная множеством пестрых альпинистских значков. Жгучий гнев наполнил все существо Гельма. Он поднял над головой кулак и опустил его на кафедру.

— Нет! — выкрикнул он во весь голос так внушительно и строго, так страстно, что все присутствующие в зале встрепенулись. Зеленая шляпа исчезла. — Нет! — понизив голос, повторил Гельм. — Мы не будем рыть больше окопы, которые разделят народы на враждующие лагери. И нет в мире силы, которая бы заставила нас это сделать вновь. В чьих руках факел, опрашивал господин из «фолькспартей». Кто держит его, чтобы зажечь новое пламя? Он в руках тех негодяев, которые научились из трупов и костей погибших делать звонкую монету. Мир захлебнулся в крови, зато сейфы этих негодяев полны золота. Крупицы его сыплются в кошельки прислужников поджигателей, которые пишут клеветнические статьи, выступают с медовыми речами, пытаются освистать слова правды. Но глаз наш зорок, ухо чутко и решимость тверже стали. Ни убедить, ни уговорить, ни освистать нас им не удастся. Мы уже посмотрели и на восток и на запад. На востоке восходит солнце. Мы хотим жить под его лучами. Дорога к этому солнцу для нас лежит через мост на Шведен-канале!

Зал наградил Гельма бурными аплодисментами. Они долго перекатывались, то нарастая, то ослабевая и снова взметываясь к потолку высокой волной.

К Гельму подошел улыбающийся Зепп, крепко пожал руку:

— Поздравляю, Фридрих! Ты хорошо начал. Я чувствовал в тебе оратора.

— Ты прав, Зепп, — ответил Гельм. — Гнев прекрасно подсказывает нужные слова…

При свете ночника Катчинский записывал мелодию. Пальцы с трудом держали карандаш, и знаки получались не совсем четкие, но звезды, которым Катчинский так благодарен, ярко пламенели над двором. Они навеяли забытую мелодию. Романс будет создан, Катчинский выполнит пожелание Зеппа. Это ведь нужно людям так же, как и солнце в доме.

Он напел записанное. Рисунок мелодии еще не выкристаллизовался. Но верно взят тон, а это определит звучание всего романса. Катчинский опять взялся за карандаш.

И снова звезды… Снова… Спокойное, ясное начало, как мерцание звезд над землей. В нем звучит радость. Она нарастает, крепнет, выливается в торжественный крик души. Здесь наивысшая точка эмоционального напряжения, кульминация романса. Нужно поскорее все записать. Но пальцы немеют, отказываются держать карандаш. Проклятая слабость отравляет чудесные минуты творчества. Ее нужно перебороть. Поддаться ей — значит признать себя побежденным. Звезды вселяют надежду, зовут. В новом доме должна звучать песня. Весной будет построен дом, о котором говорил Зепп Люстгофф. Каменщики готовы, но место для закладки фундамента нужно расчистить. В новом доме будут петь о весенних звездах. Значит, нужно напрячь волю, заставить пальцы повиноваться. Радость должна восторжествовать над скорбью. Но карандаш выскальзывает из руки, звонко падает на пол. Зло усмехаясь, из темного угла на Катчинского смотрит Винклер. Он грозит толстым пальцем, который раскачивается, как маятник: «Нет-нет, нет-нет…» Винклер! Это он погасил звезды в глазах Фанни и приковал Катчинского к скорбному креслу.

— Да-да, да-да! — громко кричит в ответ Катчинский.

Винклер исчезает. Встревоженная мисс Гарриет входит в комнату.

— Что с вами? — спрашивает старуха.

— Это прошло, — отвечает успокоившийся Катчинский. — Дайте мне карандаш, он на полу. Спасибо.