— Ты с кем разговариваешь, Пауль? — спросила Климентина.

— А! И ты проснулась? Это я утешаю нашего крошку Карла. Завтра выпущу его на волю. Ах, воля, воля! Как ей рады и птицы и люди…

За ширмой послышалось скрипение кровати.

— Пауль… Слушай! — Голос Климентины прозвучал необычно радостно. — Хорошая весть. В наш дом возвратился Раймунд Фогельзанд. Он тоже вышел на волю этой весной. Я его видела, он сказал, что обязательно сегодня хочет тебя видеть.

— О! — радостно произнес Малер. — Раймунд здесь?

Климентина вышла из-за ширмы, кутаясь в халат, поправляя волосы. Это была маленькая, сухая, седоволосая женщина.

Из буфета Климентина достала хлеб и чашки, поставила на стол и, взяв кофейник, удалилась на кухню.

— Раймунд здесь, — повторил Малер, вертя в руках почерневшую трубку.

Старый вагранщик был рад возвращению друга. Оба они подверглись преследованиям нацистов. Малеру вспомнились страшные ночи в этом доме. Здесь жили рабочие. А Раймунд был одним из тех, кто не захотел оставаться в стороне от борьбы. Его арестовали первым в доме… Грохот солдатских сапог по лестнице, стук в дверь. Голоса гестаповцев, наглые их вопросы, спокойные ответы Раймунда. Звон матрацных пружин, грохот передвигаемой мебели; выстукивание стен. И Раймунда уводят. Солдатские шаги замирают внизу. Тишина. Но все повторяется в следующую ночь, в другой квартире. Дом не спал, тревожно прислушивался, а во дворе стояла черная крытая машина с затемненными фарами. Каждую ночь из дома уводили людей на муки и смерть.

— Он жив, он жив, — радостно повторял старик. — Раймунд жив…

Услышав тихий стук, он опрометью бросился к двери.

Раймунд Фогельзанд стоял перед Малером в синей опрятной куртке, в широких светлых брюках. Он радостно улыбался. Годы лишений и муки иссушили его; лицо усеяно густыми морщинами, их много: на лбу, у глаз, у рта; глубокий шрам над бровью придает лицу выражение суровой сдержанности, какое бывает у обстрелянных солдат. Но все тот же задорный, теперь седоватый, ежик на голове, все те же веселые искорки в глазах.

Друзья обнялись.

— Как я рад тебя видеть, Раймунд.

— И я тебя тоже, Пауль.

Малер засуетился, побежал на кухню, стал торопить Климентину с кофе. Скворец в клетке, точно предчувствуя волю, звонко и радостно щебетал. Раймунд уселся за столом, стал рассказывать о своем скорбном пути.

Четыре года его бросали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь. Освободили американцы. Девять месяцев пролежал в госпитале, пока смог стать на ноги. Несколько человек таких же, как и Раймунд, полумертвецов на том основании, что они долго не заявляли о своем желании возвратиться на родину, объявили «дисплейсд персонз» — перемещенными лицами. Об этом Раймунд не знал до выхода из госпиталя. Ему предложили выехать в Америку. Но он наотрез отказался.

— Я бежал из американского лагеря и, как видишь, благополучно добрался домой, — закончил свой рассказ Фогельзанд.

— Очень хорошо, Раймунд, — сказал Малер. — Очень хорошо.

— А теперь поговорим о деле. — Раймунд отодвинул пустую чашку. — Я знаю, что ты завтра приступаешь к работе в литейной мастерской. Знаю, что эта мастерская должна изготовить. Мне это дело по душе, и я предлагаю свои руки.

— Ты? -удивился Малер. — Краснодеревщик?

— Да!

— Мы многим литейщикам должны были отказать, Раймунд. У нас рабочих ровно столько, чтобы люди могли нормально, без толчеи, трудиться в небольшой мастерской.

— И все же я вам пригожусь.

— Я рад буду, Раймунд, но…

— Выслушай меня, Пауль. Вы будете производить литье для советских строителей. А как нужно работать поэтому?

— Очень хорошо.

— Правильно, но не совсем точно.

— Что же точнее?

— По-стахановски!

— Верно! Я слышал об этом. Так работают в Советском Союзе. Но как именно, я, должен признаться тебе, знаю очень плохо.

— Я вам объясню.

— Откуда у тебя такие познания?

— В Ганноверском лагере, где я находился во время войны, с нами были русские. Один из них тайком от стражи вел с нами беседы. Стахановский труд — это прежде всего труд рабочего, который стал хозяином на производстве.

— О! — удовлетворенно протянул Малер. — Мне это нравится.

— И мне тоже, -сказал Раймунд. — Такой труд способен творить чудеса.

— Верно!

— Вот видишь, — улыбнулся Раймунд, — как быстро мы находим общий язык, хотя и принадлежим к разным партиям.

— Моя партия, — нахмурился Малер, — партия мозолистых рук. А те двадцать пять лет, что я провел в социал-демократии…

— Вовсе не лишают тебя звания рабочего, — перебил Раймунд. — Это ваши чинуши наверху не хотят единения. А мы, рабочие, сможем договориться. Но вернемся к стахановской работе. Она возможна на предприятии, где рабочие являются его хозяевами, то есть на социалистическом предприятии…

— Значит, — снова нахмурился Малер, — работать по-стахановски в мастерской…

— Можно, — снова перебил Раймунд. — То время, пока она будет производить перила для моста на Шведен-канале, рабочие и будут являться ее хозяевами. Ведь дядюшка Вилли уступил ее добровольно для этой цели, чего, — Раймунд улыбнулся, — запомни ты, старый социал-демократ, капиталисты не сделают никогда.

— Вилли сам недавно был рабочим.

— И, к счастью, не успел сделаться даже мелким капиталистом.

Скворец в клетке заснул. Климентина убрала со стола, ушла за ширму. Малер долго сидел, слушая своего друга.

На фоне рассветного неба четко зачернели трубы и шпили башенок.

— Пауль! — спохватился Раймунд, глянув в окно. — У тебя мало осталось времени для сна. Тебе ведь скоро итти в мастерскую.

— И тебе тоже, Раймунд, — улыбнулся Малер.

— Спасибо, старина! — Раймунд схватил руку друга и крепко ее пожал. — В таком случае нам обоим следует отправиться в постели.

Проводив Раймунда, Малер подошел к окну, распахнул его створки. Было тихо. Город еще спал. Скворец радостно чирикнул. Малер растворил дверцу, поставил клетку на подоконник.

— Ну, лети, лети, малыш. — Малер постучал пальцем по прутьям. — Видишь, какой простор. В добрый путь!

Выпорхнув из клетки, скворец взвился в небо и скоро стал еле приметной точкой.

В рассветном небе над городом ярко блестела звезда.

Малер лег в постель. Закрыв глаза, долго думал о Раймунде, вспоминая давние осенние прогулки по городу. Взяв с собой еду, они шли до ближайшего винного погребка, над которым был выставлен шест с еловыми или сосновыми ветками — знак, что в погребке есть «штурм» — молодое вино нового урожая.

…Малер ворочается, вздыхает и видит Раймунда рядом с собой. Они стоят на краю панели у старого клена. К ногам падает желтый лист. Ветер подхватывает его, уносит. А по торцам мостовой движется запряженная в четверку мощных коней повозка. На ней огромная бочка «штурма». В отверстие ее вставлен большой букет полевых цветов. Мутный виноградный сок начинает бродить, он разнесет бочку, если ее закупорят. В цветах и лентах шляпа возницы, шлеи коней, хомуты. Кони шагают медленно, торжественным видом своим оповещая всех, что в городе настал праздник осени и его следует отметить мутным, хмельным соком виноградной лозы. Раймунд широко улыбается — зубы у него ровные, белые, — берет Пауля за руку, ведет через веселую, шумную толпу, хлебнувшую «штурма». Малер видит много знакомых. Вот Штеффер, вот Вейер, вот Антон Фишер. Все улыбаются, машут ему руками, что-то кричат. Малер поздравляет их с возвращением из страшного пути, который начался ночью, во дворе дома, в черной машине. «Здорво, Тони! Здравствуй, Франц! Я рад тебя видеть, Зигмунд!» И среди них Фредди! Его мальчик Фредди! Он пробивается сквозь толпу, хочет подойти к отцу. Но Раймунд не дает остановиться, а тащит все дальше и дальше, вслед за грохотом колес тяжелой повозки. «Стой, Раймунд! Остановись! Здесь мой сын… мой Фредди! Он с ними! Ты же видел их…» — «Молчи, Пауль, — шепчет Раймунд. — Их нет. Ты никогда не увидишь их больше. Они погибли…» И от прилива жгучей, невыносимо горькой тоски Пауль плачет навзрыд. Их нет, он не увидит их больше…