– Никто не знает ее имени, но всем известна ее печальная судьба, – ответил он. – Ее нашли много лет назад. Выражение ее лица было таким… возвышенным, что парижане сняли с него гипсовый слепок. Узнав об этом, многие сделали себе копии, украшая ими свои коттеджи и гостиные. В ее честь женщины какое-то время пользовались более светлой пудрой. Как это обычно бывает, вскоре сия мода канула в Лету, но морг по-прежнему чтит память бедняжки, храня в своих стенах посмертную маску.
– Лицо ее, конечно, чрезвычайно выразительно, – признала я. – И все же! Французы поражают своей кровожадностью. Я слышала, что посмертные маски Людовика XVI и Марии-Антуанетты сделали сразу же после казни несчастных.
– Это еще что, – сказала Ирен. – Маски делала та самая женщина, что создала скульптуру королевской семьи Бурбонов в дореволюционные времена. Она привезла свои работы в Лондон и открыла выставку на Бейкер-стрит – музей мадам Тюссо. Когда вернемся, обязательно его посетим, если он, конечно, никуда не переехал.
– Вот это да! Неужели ты заинтересовалась еще одним домом на этой улице? Ведь двести двадцать первый бэ по-прежнему не дает тебе покоя. Но история несчастной малышки просто ужасна. Впрочем, как бы ни была жестока настигшая ее смерть, девочка, должно быть, совсем не боялась загробного мира.
– Неужели тебя это утешает? – возмутилась Ирен. – Очевидно, земная жизнь была ей просто невыносима, раз она рассталась с ней со столь нескрываемой радостью! Этот блаженный лик – памятник бесчеловечности, а не раю. Она лишилась всех надежд. Вот к чему приводит то, что называют праведной жизнью, и именно поэтому я считаю подобную добродетель грехом.
Я вновь пристально посмотрела на слепок. Нет, то был не слепок, а настоящее лицо, столь странным образом хранившееся в морге все эти годы. Эти пустые глаза… Грустный, чуть приоткрытый рот… Быть может, она была серафимом, что готовился спеть… или юной торговкой, смотревшей смерти в глаза. Одно я знаю точно: когда-то она была жива, жива и одинока – никто не пришел за ее телом, на нее лишь глазели, как на какую-нибудь безделицу.
И вдруг у меня промелькнула страшная мысль: старый морг навеки окутан мрачной тенью смерти, ведь ни камень, ни гипсовый слепок, ни бесконечный шум реки не смогут утешить даже того, кого уже нет в живых.
Смотритель провел пальцем по очередному списку и воскликнул:
– Ага!
Его палец остановился на безымянном номере. Смотритель отстегнул от пояса тяжелую связку ключей, и мы последовали за ним в глубь здания.
Внизу стоял жуткий холод. Узкие ступени вели нас все ниже и ниже, в самое чрево морга, освещенное канделябрами, испускавшими густые клубы дыма. Усопшие покоились в многочисленных подвальных помещениях с низкими потолками. В одном из них мы и нашли утопленника: он лежал на похоронных дрогах, куда более грязных, чем обеденный стол Брэма Стокера.
– Хорошо, что они еще не сняли с него одежду, – сказала Ирен, и я ответила ей молчаливым согласием. – Годфри, напомни, пожалуйста, кем нам приходился умерший.
– До службы на флоте он был слугой в нашем доме.
– Ах да.
Ирен кивком указала на левую руку, покоившуюся на грубых деревянных досках. Кожа была так бледна, что взгляд невольно примечал черные волоски на наружной стороне кисти, почерневшие ногти и – страшнее всего – отсутствие среднего пальца.
– Старая рана, – изрек Годфри. – Можно было бы подумать, что он таким родился, если бы не шрам.
– И какой аккуратный! – добавила Ирен. – Будто резали тесаком или лезвием гильотины. Все остальные пальцы целы. Кажется, кто-то намеренно лишил его среднего пальца, как и того покойника из Челси. Не так ли, Нелл?
– Что касается аккуратности, соглашусь. Судя по нетронутому суставу, разрез выполнен с хирургической точностью. Может, рану обработал врач?
– Даже хирург не залечит рваную рану. Думаю, этот человек сознательно пожертвовал пальцем. Равно как и утопленник из Челси.
– То есть они отдали пальцы… добровольно? – недоверчиво спросил Годфри.
Мне эта мысль тоже показалась сомнительной.
– Но, Ирен, с момента первой смерти прошло уже несколько лет. Как они могут быть связаны?
– Вероятно, с пальцем – хоть и не с жизнью – оба расстались в одно и то же время.
Ирен одарила ангельской улыбкой нашего проводника – низенького мрачного человека, чьи кончики усов свисали до самой груди.
– Менсьё, – начала она, намеренно коверкая произношение. – Можем ли мы… – Изящной ладонью, затянутой в лайковую перчатку, она указала на мертвеца и повернулась к Годфри.
Как и подобает мужчине, супруг примадонны поспешил прийти на помощь, бойко заговорив по-французски.
Словно зачарованная, я наблюдала за жарким спором, разгоревшимся между Годфри и служителем морга. Достаточно было одного лишь взгляда на землистое лицо смотрителя, чтобы понять, какие эмоции бушевали в его душе: сперва возникло вежливое недоумение, затем сомнение, изумление, отчаянное сопротивление, неуверенность, нежелание, отвращение…
Годфри изъяснялся с ним свободно и плавно, словно мирная Сена, беспрерывно несущая свои волны.
В конце концов смотритель сдался: взглянув на нас с Ирен в последний раз, он подошел к мертвецу и начал расстегивать его рубашку.
– Anglais[16], – презрительно процедил он.
Я, конечно же, опечалилась, что любопытство подруги, свойственное американкам, вызвало столь негативную оценку моих соотечественников, но, увы, была не в силах возразить.
Лишь только открылись голые плечи покойника, меня тоже охватило волнение: а что если и у него на груди сияет татуировка? Значит ли это, что оба утопленника были моряками? Или между их смертями – а может, и жизнями, – существует иная, куда более зловещая связь?
Ирен разочарованно вздохнула. Не удержавшись, я тоже взглянула на несчастного. На его волосатой груди была начертана темная, извилистая буква «S», не менее трех дюймов[17] в длину.
И снова вздох примадонны.
– Ты что же, не рада сей отвратительной находке? – удивилась я.
Я достала блокнот, чтобы подруга перерисовала зловещую метку. Мне не терпелось поскорее записать в дневник все, что с нами происходило, до мельчайших, даже самых неприятных деталей, ведь мои воспоминания не раз сослужили нам добрую службу.
– Мало того, что у него тоже татуировка, – пояснила я. – Ведь это опять буква, и в том же вычурном стиле. Вот оно – доказательство того, что этот бедняга тесно связан с человеком, покоившимся на обеденном столе Брэма Стокера много лет назад. Хотя смысл этой связи мне неподвластен… Ирен?
По просьбе подруги я сама выполнила эскиз, и мы с Годфри тотчас сравнили его с оригиналом. К моему удивлению, получилось очень похоже.
Ирен уже не смотрела на татуировку – и это после всего, через что нам с Годфри пришлось пройти, чтобы она смогла ее увидеть! Нет, на сей раз взор ее был устремлен на лицо покойника – невзрачное, широкое, цвета застиранной скатерти.
– Что там, дорогая? – Годфри подался вперед.
Смотритель закатил глаза и вновь процедил:
– Anglais.
– То, что я вижу, превзошло все мои ожидания, – вымолвила наконец Ирен, отстраняясь от трупа и протягивая мне блокнот. – Черты лица у него не французские, а кельтские, – я так и думала. Но я и не предполагала, что на шее у него синяки. И почему мы не осмотрели покойника из Челси более основательно? Сначала его задушили, а уж затем бросили в реку. Вероятно, самоубийцу из Челси тоже пытались задушить.
– Может, рыбаки слишком сильно сдавили ему шею, – предположил Годфри. – Это, конечно же, более логичное объяснение.
– Да так, что остались синяки? – В голосе подруги звучало сомнение.
Тут она вдруг вспомнила о смотрителе и, покачав головой, промокнула глаза кружевным платком.
– Нет, быть того не может! – запричитала она. – Он совсем не похож на нашего бедного Антуана. – Ее внезапно, как по команде, покрасневшие глаза повернулись ко мне. – Правда ведь, Филиппа? Совсем не похож. Благодарю, месье.
