Отец Роды развел руками в извиняющемся жесте и вышел обратно в коридор.

— Трус! — крикнула она.

Поздно вечером, слушая, как Рода плачет, а отец ее утешает, я подумал: интересно, текут ли слезы и из того, прикрытого глаза? Стена между нашими комнатами была тонкой, и я слышал все: их громкое дыхание, снова ее плач, а потом Рода сказала отцу, что любит его. Помню, как все это было странно.

На следующий день Рода предложила мне сесть вместе за пианино. Я признался, что не умею играть, но она сказала, что это неважно. И я сел рядом с ней.

— Закрой глаза, — сказала она.

— А ты?

— Я уже закрыла, — сказала она. — Хотя правый у меня никогда до конца не закрывается.

— И ты им видишь?

— Да. Всегда.

Я закрыл глаза.

— Положи руки на клавиши, — сказала она. — Просто слушай внимательно, и пусть пальцы сами играют что хотят.

Несколько минут прошли в молчании. Воздух между нами уплотнился и медленно пульсировал.

Ее первая, низкая нота разлилась гулом. Потом она извлекла еще несколько, и они заняли свои места в воздухе.

— Здорово, — сказал я.

— Слушай, — шепнула она.

Я слушал, пока некоторые из нот вокруг не стали как будто моими, а потом и не как будто. И не так уж плохо у нас получалось: раздробленная мелодия, складная, потому что дыхание Роды было совсем близко к моему.

Не знаю, долго ли мы играли, зато твердо знаю, что хотел бы, чтобы это никогда не кончалось, но все как-то вдруг кончилось, и отец захлопал откуда-то сзади — громкий, режущий уши звук.

— И как она тебе, эта Рода? — поинтересовалась моя мать. Она срезала жир с куриных грудок.

— Вежливая, — сказал я.

— А еще?

Я пошевелил кучку из комков желтого жира на краю разделочной доски.

— Чудная, — сказал я.

— Да?

— Ага. И, по-моему, никого не боится. Может, только свою маму.

Моя мать рассмеялась. Потом взъерошила мне волосы.

— Ой, — сказала она. — Извини, — и схватила полотенце, чтобы вытереть жир. — Красивая? — на этом ее голос потух.

— Нет, она инвалидка, — сказал я, и мать снова рассмеялась.

Всю неделю я ждал, когда опять сяду с Родой за пианино, но едва я в пятницу вечером приехал к отцу, как он усадил меня в машину, и мы, все втроем, помчались к ее родителям. Звонила ее мать.

— Что она имела в виду? — повторяла Рода. Она сидела в плаще, зажав руки между коленями.

— Не волнуйся, — каждый раз отвечал ей отец. — Я уверен, что у них все нормально.

Но когда мы доехали до места, ни Рода, ни отец не могли открыть дверь. Они стучали и стучали, а ответа все не было — изнутри доносилось только собачье ворчанье, но никто из них не решался просто повернуть ручку и войти.

Наконец мое терпение кончилось. Я толкнул дверь, и она широко распахнулась.

— Войдите, — крикнула мать Роды. — Билли, ты почему не открываешь?

— Папа! — позвала Рода.

Отец Роды пришлепал по коридору в овчинных тапочках.

— Привет, Рода. Что случилось?

Рода повернулась к моему отцу.

— Прости, — сказала она. — Поедем домой, ладно?

— Вот бред, — сказал отец, когда мы снова сели в машину. Рода промолчала. Она только поплотней запахнулась в плащ и смотрела на шоссе. Я принялся играть с пепельницей на ручке дверцы. Сначала вытащил все обертки от жвачки, потом затолкал обратно. Открыл и захлопнул металлическую крышечку раз пятьсот.

— Прекрати, Рой, — не выдержал отец. И поддал газу, чтобы показать, что не шутит.

Когда мы свернули на гравийную аллею и увидели ежевичные кусты на обочинах и красный освещенный мостик впереди, он спросил:

— Что именно она сказала?

— Я в своем уме, Джим.

— И все-таки?

Рода повернулась и подтянула свой пристежной ремень.

— Она сказала: «Я люблю тебя, Рода. У нас все прекрасно. Почему бы тебе не привезти мальчиков выпить?»

— А ты и послушалась.

— Не будь идиотом, Джим, — очень тихо сказала она.

Отец посмотрел в зеркальце, чтобы проверить, слышал ли я ее слова. Я понятия не имел, что делать, и показал ему большой палец.

— Она его убьет, — буднично сказала Рода за завтраком. И спокойно смотрела на раздражение моего отца, его гнев и страх. — Ты готов к этому, Джим?

Часом позже я провалил свой регулярный утренний экзамен по оральной гигиене.

— Шестой и одиннадцатый по-прежнему не в порядке, — сказал мой отец-дантист. — И десны опять кровоточат. Ты знаешь, что это значит.

— Где Рода? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. И оглянулся через плечо, словно ожидал увидеть ее прямо у себя за спиной. Когда он позвал ее по имени, она не откликнулась. Он прошел по всем комнатам — пусто.

В тот вечер в ореховом садике, собирая пазл из тысячи кусочков, Рода — в длинном голубом платье, среди прочих доставшемся ей от прабабушки, широкополой соломенной шляпе и изящных шнурованных ботинках — ни разу не взглянула на крыльцо, где, совершенно потерянный, сидел отец. Он ее не понимал. Не представлял себе, как ее утешить.

— Там ведь даже ничего не случилось, — сказал он мне.

Рода ушла далеко в глубь сада, почти к самому ручью, взяв с собой карточный столик и раскладной стульчик. Она села лицом к долине, левым боком к нам. Ее окружали заросли дикой горчицы и перекати-поля. Паутинки, плавающие в воздухе над ее головой, сверкнули на солнце, потом исчезли.

— Так и будет сидеть, — сказал отец. — Без воды, без единого слова, на меня даже не посмотрит. Как будто все это, непонятно что, — моя вина.

Рода сидела настолько тихо, что казалась нереальной. Лишь изредка — легкое движение руки, ставящей на место очередную деталь.

— Раньше она такой не была, — сказал отец. — Это не та женщина, на которой я женился.

Тут я посмотрел на него.

— Извини, — сказал он. — Чепуху говорю.

Я сидел на крылечке рядом с отцом, пока солнце не опустилось совсем низко и мое сидение рядом с ним не перестало казаться хоть сколько-нибудь осмысленным. Потом я пошел в сад к Роде.

Жара еще не спала. Под темными волосами Роды, зачесанными назад со лба, блестели крошечные, чистые капельки пота, влага была и на ее верхней губе, и на изгибах шеи.

— Ты за мной наблюдаешь, Рой.

Если бы я дотронулся до ее шеи, что бы она сделала? Оттолкнула мою руку, высмеяла меня, улыбнулась? В тот вечер я знал, что Рода способна на все. Она могла исчезнуть. Просто спуститься к ручью в этом длинном платье, пойти вдоль берега и не вернуться, а потом мы будем знать о ее жизни только по открыткам да по снам. Ее ничто не удерживало.

— Твой отец тоже за мной наблюдает? — спросила она.

— Да.

— Сидит на крыльце, свесив руки с коленей?

— Да, — сказал я. — Ты хочешь от нас уйти?

Тут Рода подняла на меня взгляд и улыбнулась. Она выглядела молодой, гораздо моложе отца.

— Конечно, нет, — сказала она. — Что это ты надумал?

Все воскресное утро Рода шла позади на приличном расстоянии. На ней были джинсы, футболка и бейсбольная шапка, но мне чудилось, что она бредет по узкой ленте горной дороги все в том же прабабушкином платье, а лицо ее прячется под той же соломенной шляпой.

Отец шагал рядом, неся в руке ружье двадцать второго калибра, на куропатку. Я слышал, как у него в кармане бренчат патроны. То и дело он тревожно оглядывался назад, на Роду — нас разделяло с четверть мили, — а потом начал бормотать.

— Да откуда мне знать-то, — повторял он себе под нос на разные лады. — Откуда мне знать?

Вскоре мы поднялись так высоко, что оставшихся внизу белок и дятлов было уже почти не слышно. Накануне прошел мелкий дождичек. Помню сильный, горьковатый аромат травы, от которого першило в ноздрях и горле. В какой-то миг я вдруг поднял глаза от яркой земли, и все стянулось вместе — струи облаков и синего воздуха, словно посреди неба открылась гигантская воронка, засасывающая все это внутрь.

— Про что? — наконец спросил я.

— Про все, — ответил он, качая головой.

— Она не уйдет, — сказал я.