— Очень рада, Люда, теперь ты молодая мать, мы это понимаем… и яслями, и всем чем нужно обеспечим, а у нас в бригаде две новенькие, очень старательные, и автоматический быстроходный станок уже хорошо освоили. Люда вошла в свой цех, там гудели станки и сновали челноки, они ждали ее рук, и она стала на свое старое место, а рядом была черненькая незнакомая девушка, она, наверно, уже знала все о ней, и они улыбнулись друг дружке. Утром Аня выкатила колясочку с Сашуком, он сидел в ней, и утка крякала в его руках. Аня поставила колясочку в тень, сама села недалеко от старой сирени, днем сирень пахла слабо, а книжка была "Князь Серебряный". Потом спустилась Нина с кастрюлькой в руке и сказала: — Мать зовет тесто раскатывать, а я Сашку покормлю. Аня пошла помогать матери раскатать тесто, а Нина подошла к колясочке и посмотрела на племянника: посмотрел и он на нее. Было самое время закусить, и он сразу же накинулся на манную кашку, подбородок и нос стали у него в кашке, и Нина стирала ее краешком ложки. — Чего торопишься, — говорила она сурово. — Некуда тебе торопиться. Ей почему-то была неприятна резиновая утка в его руке, утка напоминала о Юше, обо всем том, что так тяжело было в их доме, а теперь прошло, и не нужна Сашке эта утка, ни к чему она ему. — А Панфиловых скоро переселят, — сказала она, — их дом будут сносить, у них уже ордера на руках, — и она подумала о том, что скоро, наверное, снесут и их дом, в котором Аня раскатывает сейчас тесто, Капитолина Ивановна сказала, что вся Соломенная сторожка будет строиться заново, а старую сирень все-таки не срубят, может быть, только пересадят. Люда накануне принесла первую получку, купила по дороге сладких булок с маком, и чай пили с булками, а Нине подарила рубль. Окна были открыты, во дворе вскоре стали снова поскрипывать колеса колясочки, которую катала Аня, и Люде было странно думать, что еще недавно она с тревогой прислушивалась, не затрещит ли во дворе мотоцикл, и сердце ее припадало, когда звук уносился и становился глуше и глуше. Теперь было тихо, сирень в соседнем саду пахла сильнее, и легкий летний вечер стоял в Соломенной сторожке, в ее переулках с новыми большими домами, но еще уцелели и рощицы, и запах листвы их деревьев мешался с запахом грядок на огородах. Люда немного отвыкла от фабрики с ее гудением, и в ушах еще остался шум от станков, похожий на шум набегающих одна за другой волн. — Я Сашкину утку Капитолине Ивановне для ее дочки отдам, а на твой рубль куплю ему лучше слоника. Ладно? — сказала Нина. Люда подумала и кивнула головой, в ушах все еще стоял шум, но это был успокоительный шум и, наверно, так же успокаивает человека набегающее на берег море…

 По временам в будке дежурной по переезду начинало гудеть, в двух раструбах светофора поочередно зажигался мигающий красный огонь, и полосатые шлагбаумы медленно опускались по обе стороны путей. Дежурная выходила на балкончик своей будки со свернутым желтым флажком в руке и с рожком, из глубины уходящих полукругом путей уже нарастал глухой гул, шел поезд в Москву или из Москвы, и пастушеский голос сигнального рожка предупреждал замешкавшихся или собиравшихся перейти пути. Дежурная была невысокая, уже немолодая, с коричнево загоревшим за лето лицом, она стояла со своим флажком в руке или дудела в рожок, и поезд проходил мимо. Станция была маленькая, но за последние годы, когда стали ходить электрические поезда, все же разросшаяся. Появился и газетный киоск, и постоянная тележка с кондитерскими изделиями, и гастрономический магазин. Дежурная уже знала многих, кто в тот или иной час приходил на станцию, знала и зачем они приходят. Шофер автобазы Чиликин и столяр Афанасий Петрович приходили после работы; шофер был коренастый, с синей бритой головой, обычно непокрытой, а столяр Афанасий Петрович — с жидкими голубыми глазами, всегда немного виноватыми. Они приходили распить в стороне бутылку портвейна "три семерки", чтобы тут же вернуть бутылку назад, на шофера портвейн не действовал, он только шагал уверенней, а Афанасий Петрович слабел, становился необычайно вежливым и стеснительным. Дежурную по переезду звали Дарья Васильевна, столяр останавливался возле нее, смотрел, как она стоит с флажком или подметает, и говорил что-нибудь вроде: "Извиняюсь, Дарья Васильевна" или "Вы на меня не обижайтесь, Дарья Васильевна". Она обычно ничего не отвечала ему, и он шел дальше на слабых ногах, а шофер шагал впереди уверенно. Что делать, если не хватает у человека воли, а столяр он хороший, работает в доме отдыха, и смирный, а выпивать стал после смерти жены. Дарья Васильевна понимала это и не осуждала его, а шоферу Чиликину не раз говорила с сердцем: "Пили бы себе один, так непременно нужно других спаивать", но Чиликин только, смерив ее взглядом, шел дальше, в клетчатой ковбойке и китайских синих брюках, плотно обтягивающих его круглый зад. Рожок пел в вечерней тишине, и поезда проходили мимо. Чаще всего это были дачные поезда, днем полупустые, а к вечеру из них выходило множество людей с сетками, портфелями, а в последнее время с какими- то модными голубыми сумками с белой надписью на них. Время от времени проходили дальние поезда "Москва — Киев" или "Москва — Унгены", или "Москва— Чоп", за чистейше промытыми окнами видны были белые занавески, цветы на столиках, а Чоп или Унгены терялись в такой дали, что и не представишь себе их… Из ремонтной бригады приходила иногда посидеть на лавочке возле будки и поглядеть на проходящие поезда дочь соседки Нюра Кондакова, которую Дарья Васильевна знала еще девочкой. — Конфетку, — предлагала Нюра, всегда аккуратная и чистенькая, и они сидели рядом, сосали леденчики, время от времени Дарья Васильевна поднималась, вынимала из футляра на поясе свернутый флажок и стояла с ним в руке, пока проходил поезд. — Вы, тетя Даша, наверно, уже миллион поездов пропустили за вашу жизнь, — говорила Нюра. — Наверно, миллион, — соглашалась Дарья Васильевна. — И куда только люди едут! Нюра становилась задумчива, в обычное время она чинила пути, подсыпала щебенку, помогала сменять шпалы, но хотелось самой поехать по этим путям куда-нибудь, если не в Чоп, то в Киев хотя бы. — Вот выйдешь замуж за машиниста, он покатает тебя на электровозе. На электровозе чисто, не то что старый паровоз, сиди себе да поглядывай по сторонам. Но Нюра замуж не выходила, ей было только двадцать два года, и что еще за машинист попадется, может, никакой поездке не обрадуешся. Иногда стремительно, с шумом и в поднятой ими пыли, проходили тяжело груженные товарные поезда, и оставался запах смолы, если на платформах были свеже распиленные доски или бревна, а иногда, словно их вывезли на прогулку, на платформах стояли новенькие автомобили или выкрашенные в красную краску сельскохозяйственные машины, или тракторы, казалось, набирающие силы перед предстоящей им работой… Лето выдалось дождливое, и гулять мало кто приезжал, а обычно по воскресеньям возвращались к вечерним поездам с букетами цветов, особенно женщины. Но в августе вдруг с молодым блеском пробилось солнце, стало жарко, появились бабочки, на литографски синем, почти лубочном небе рыже были врезаны верхушки сосен, и одинокий старик, которого Дарья Васильевна хорошо знала, теперь каждый день приходил в обычный час на станцию, высокий, в военной шинели, только пуговицы ее были перешиты на костяные. Он шел с фуражкой в руке, остриженный по-военному бобрик его волос серебряно блестел, и бородка у старика была серебряная, сквозная, так что виден был твердый подбородок. Старик приходил после пяти часов, к поездам, на которых возвращались с работы, и продавщица в газетном киоске всегда оставляла для него номер "Правды", Он брал газету, садился с ней на скамейку в открытой части перрона, а когда подходил поезд из Москвы и из вагонов торопливо высыпали приехавшие, то беспокойно вглядывался в каждого и так сидел и ждал до восьми часов. В восемь часов поезда пустели, большинство уже вернулось с работы, и старик складывал газету, засовывал ее в карман шинели и уходил со станции. Он жил одиноко, шагал еще с военной выправкой, и Дарья Васильевна, а случалось и Нюра с ней глядели ему вслед. — Совсем забелился Игорь Николаевич, — говорила Дарья Васильевна сочувственно. — Совсем белый стал, а все Антонина, все она… У полковника в отставке Игоря Николаевича Сгелецкого был сын, тоже Игорь, авиационный инженер, которого Дарья Васильевна помнила еще школьником. Помнила она и Игоря Николаевича со строгим красивым лицом, с черными волосами, и теперь они стали уже совсем белые. Три года назад от сына ушла жена Антонина, ушла неожиданно, оставила только записку, что любит другого и просит понять и простить ее. Наверно, Игорю стало невмоготу жить в том маленьком доме, где было его счастье когда-то, и он уехал жить в Москву, а в доме остался отец, живет один, бобылем, работает в поселковом Совете, и все его любят и уважают за справедливость. Сын приезжает редко, ему трудно бывать здесь, и отец понимает это. Но он все же почти каждый день приходит к вечерним поездам, делает вид, что пришел только купить газету, но, читая ее на скамейке перрона, вглядывается в каждого, кто сошел с поезда, а затем идет домой один. — Наша сестра тоже, другой раз, бывает хороша, нечего женщин обеливать, — сказала Дарья Васильевна как-то. — Случается, конечно, не сошлись характерами или человек оказался неподходящий, разойдись по- хорошему, а лучше всего одного на всю жизнь найти. Нюра сидела рядом, молчала, ее голубые глаза смотрели вдаль, в ту сторону, где рельсы уходили на Киев или Чоп, ее светлые волосы были причесаны на прямой ряд, а пучок сзади прихвачен круглой гребенкой. Может, в окошке вагона проходящего поезда только промелькнет тот, с которым можно было бы всю жизнь прожить, чтобы лишь жарче становилось на сердце от этого постоянства… Продавщица, торговавшая кондитерскими изделиями, отвезя свою тележку на покой, подсаживалась иногда к ним по дороге. Продавщица Вера Гавриловна работала последний год, скоро должна была уйти на пенсию, и она тоже знала многих на станции за двадцать пять лет работы здесь. Когда-то эта станция называлась платформой, Вера Гавриловна хорошо помнила с детства, что пригородные поезда ходили тогда с зелеными и желтыми вагонами, зеленые были третьего класса, желтые — второго, а в дальних поездах были еще и синие, блестящие — первого класса или облицованные коричневыми дубовыми планками с литыми золотыми гербами — международные. Поезда шли на юг, в них ехали богатые, нарядные женщины, и когда поезда возвращались с юга, то на платформе вместе с горьким запахом дыма оставался еще запах цветов или фруктов, или духов, словно пронесся мимо сад… Сейчас шли электропоезда, и на юг уезжало много знакомых работниц с соседней трикотажной фабрики, возвращались они загорелые и оживленные, прогретые южным солнцем… Теперь, после многих лет работы, можно было со спокойной совестью уйти на пенсию, все- таки она потрудилась в своей жизни, Вера Гавриловна. Она подсаживалась к Дарье Васильевне и Нюре, и они сидели втроем на скамеечке возле будки и дышали теплым вечерним воздухом; по временам Дарья Васильевна поднималась и начинала дудеть в свой рожок, предупреждая неосторожных. — А Игорь Николаевич все ждет, и чего он только ждет? Что было — не воротится… а его Игорь, верно, все-таки любил ее, Антонину. Ты, Нюра, между прочим, примечай себе… тут судьба, а не то что вышел Игорь Николаевич погулять да газету почитать на станции. Нюра слушала, смотрела вдаль и покачивала кончиком ноги в тапочке, но по воскресеньям она надевала модные белые туфельки, и Дарья Васильевна косилась на ее туфельки, они были чересчур остроносые, впору безоглядной моднице; но в ремонтной бригаде Нюра была на хорошем счету, и дорожный мастер Савелов сказал как-то, что скоро ее назначат бригадиром. Посидев, Вера Гавриловна уходила, уходила и Нюра, а Дарья Васильевна оставалась дежурить до восьми вечера, а случалось и с восьми, если выпадало ночное дежурство. На станции постепенно темнело, реже шли пригородные поезда, а чаще дальние или товарные, и зеленый изумрудный или красный рубиновый огни семафоров прозрачно зеленели или алели на рано темнеющем небе. Приезжал иногда на велосипеде Костя Абрамцев, ставил велосипед возле будки и говорил: