У подножия Думной струится речка Полевая. На противоположном берегу ее — огороды. За огородами вплотную первые дома поселка. Яркими белыми пятнами сразу бросаются в глаза две недавно отстроенные каменные школы-десятилетки и множество новых домов, образующих целый поселок на окраине старого. Дальше, немного отступя от домов, начинается лес, и за ним, заслоняя горизонт, встает Азов-гора. На вершине ее чуть видна триангуляционная вышка.

Азов и Думная будто смотрят друг на друга, господствуя над всей окружающей местностью. По преданиям, от одной горы к другой раньше шла тропа, называвшаяся Азовскою. От этих основных возвышенностей по всему горизонту разбегается ряд менее высоких холмов, отчего линия, где сходятся земля и небо, похожа на старую пилу с затупившимися, изношенными зубьями.

Левее поселка лежит пруд. Он тих, спокоен и одного цвета с небом. За прудом — опять холмы. По другую сторону поселка виден завод. Правее местность понижается к речке, и на берегу, у прудка, стоит темнокрасное, кирпичное, как видно, здание, приземистое, с непропорционально большой железной трубой, а за ним — уже совсем далеко — едва можно рассмотреть высокие трубы еще какого-то завода: самого завода не видно — он скрыт холмами.

Вот он, старый — «седой» — горнозаводский Урал, неузнаваемо изменившийся за годы советской власти и все же несущий на себе печать прошлого, давно ушедшего. Сколько устных сказаний родилось здесь! Каждое из этих мест по-своему примечательно и каждое так или иначе связано с каким-либо из сказов Бажова.

Солнце уже село. За Азовом рдел закат, но видимость еще была хорошей. Сильный полевой бинокль переходил из рук в руки. Наш гостеприимный и предупредительный хозяин охотно дает пояснения.

— Это — Криолит, — говорит он, показывая рукой на окутанный дымом завод. — А вот то низенькое-то здание, с железной трубой, — Штанговая электростанция.

— Штанговую помню, — роняет Павел Петрович.

— А то, трубы-то, — Северский завод, — продолжает Николай Дмитриевич.

— Не узнать Гумешки, — произносит Павел Петрович после раздумья.

— Ну как же, заводище здоровый вырос! — поддерживает Николай Дмитриевич.

— На Думной разведки не было?

— Не было.

— А надо бы. Пожалуй, и нашли бы что. Помолчали.

— А Далеки в Северском живы?

— Живы.

«Далеки» — это несколько параллельных уличек в поселке Северского завода. Оказалось, что есть здесь «штаны» (две сходящиеся вместе улицы), «дьяконский рукав» (одно из покосных угодий) и еще много любопытных названий, оставшихся от давних времен.

Для любого приезжего человека они только занятное созвучие слов; для Павла Петровича — частица его жизни. И потому он с удовольствием вслушивается в эти названия, мысленно повторяет их про себя.

Спускаемся с Думной. Из-под ног сыплются мелкие камешки. Павел Петрович, поскользнувшись, взмахивает руками. Но решительно и как бы даже с обидой отталкивает протянутую ему руку:

— Ну-ко, ну-ко, не мешай!

— Да я сам хотел поддержаться!

— А, это можно! — и подхватил дружески под руку.

Спустившись с другой стороны горы и пройдя немного вдоль речки, вышли на плотину. У подножия ее — огромная выемка с остатками каких-то строений. Здесь стоял раньше Полевской медеплавильный завод — тот самый, который описан во многих бажовских сказах, положивший начало и поселку и вообще горному делу в здешних местах. От него сохранилось только несколько фундаментов, сваи, крохотный каменный корпус да будка сторожа на плотине с вырезанной из железа цаплей — знаком бывшего Сысертского горного округа.

— Ты эту цаплю сними, — говорит Павел Петрович, дотрагиваясь пальцем до фотоаппарата. — О ней будет особый разговор. Про нее народ даже песню сложил. Какую? А вот: «Горько, горько нам, ребята, под железной цаплей жить»…

— Ну вот, Павел Петрович, — замечает Николай Дмитриевич, — а еще жаловался, что слова захлестывает… Что-то не видно!

— Не каждый же раз, — добродушно улыбается Павел Петрович. — Бывает, что и ладно получается.

Так и подмывает спросить, какой «особый разговор» связан с железной цаплей, которая торчит на длинном шесте, как память о давно ушедшем времени, помятая и почерневшая, но не хочется нарушать течение мыслей Павла Петровича.

— Давно ли десятилеткой по плотине-то бегал, — задумчиво говорит он, наблюдая за купавшимися в пруду ребятишками.

Внезапно на площади и проезжей части плотины становится шумно, людно — повалил народ из кинотеатра. Доносится пронзительный мальчишеский голос, точно сигнал к атаке:

— Первый сеанс отпустили!

Павел Петрович чуть заметно улыбается:

— «Отпустили»… Хорошо!

Глубокая старина и новее, молодое, сильное соседствуют здесь в непосредственной близости, тесно переплетаясь и как бы дополняя друг друга.

Грохочет телега по деревянному настилу плотины, заглушая ритмичный шум падающей воды: вероятно, так же стучала она пятьдесят, сто лет назад; и тут же доносится фырканье мотора проносящейся по улице автомашины. На зеркальной глади воды чернеет точка — рыбак в лодке, окаменевший над своим поплавком. А над ним проплывает, быстро растворяясь в синеве, самолет, идущий курсом на Москву.

Добротный каменный дом смотрится окнами на пруд.

— Тут у нас детясли, — поясняет Николай Дмитриевич.

— Господский дом был, — вспоминает Павел Петрович.

Мимо кинотеатра, мимо бывшего «господского дома», отданного теперь самому юному поколению полевчан, мы идем домой, где уже ждет нас кипящий самовар, душистый — свежей заварки — чай с молоком (по-уральски) и горка румяных, подогретых в печке, уральских картофельных шанег, а паче того ждут четверо наследников Николая Дмитриевича, сгорающих от нетерпения посмотреть на «дедушку Бажова».

Кабинет секретаря райкома. Комната больше похожа на минералогический музей, нежели на кабинет ответственного партийного работника. Подоконники завалены образцами руд и минералов. Тут и железная руда, и искрящийся золотым блеском медный колчедан, и темнозеленые причудливо-слоистые кусочки малахита, слюда, обломок серого зернистого мрамора на добрых три-четыре килограмма весом, керны[2] других горных пород. В небольшом полированном ящичке, под стеклом, хранится бронзированный слепок самородка, о котором мы слышали в вагоне, — плоский, вытянутый и гладко обкатанный, похожий на неестественно громадный боб желтой фасоли. Даже пепельницей служит кусок руды в виде пузыря.

Наш приезд совпал с большой работой по составлению материалов о естественных ресурсах района, проводившейся по заданию обкома партии и облисполкома. Материалы предназначались для отправки в Москву. Секретарь с увлечением занимался этим делом. Лично сам копался в архивах, изучал историю своего района, ездил на вновь открытые горные разработки и даже просто по геологическим шурфам, стараясь собрать как можно более полные сведения.

— Вот недавно графит нашли, асбест, — показывает он образцы. — Качеством еще не очень высоки, но и поиски-то были самые поверхностные. Копнуть, так, может, и не то найдется.

И он стал перечислять, какие богатства еще надеется разведать в ближайшем будущем, на что, по его мнению, может рассчитывать хозяйство района впереди.

Он — энтузиаст. Сколько таких энтузиастов своего края и патриотов родной страны, людей разных профессий, разного служебного положения, можно встретить ныне в самых различных уголках советской земли!

Вероятно, об этом думает Павел Петрович, потому что нет-нет да и задержится взглядом на собеседнике, незаметно изучая, словно прощупывая его.

Войдя сюда, Павел Петрович вначале опустился в предложенное ему глубокое мягкое кресло, но затем поднялся и пересел на стул (не любил сидеть на мягком: «Не сиди на мягком, не советую», — случалось, говорил он), а спустя еще минуту встал и подвинулся к столу; одной рукой оперся о край его, а другой, поставленной на локоть, повертывал перед глазами то, что подавал ему секретарь, — и так, стоя, оставался в течение всей беседы.