Павел Петрович всегда резко возражал против бесполезного труда, не приносящего никому никакой пользы.

— Жил вот старик один, — говорил писатель, — каждую ночь у него огонь горел. Видели в окно: сидит старик над книгой. И пошла про него молва: ученый. Умер старик. Стали искать плоды его труда. И что же оказалось. Он подсчитывал, сколько букв в библии… Вот тебе и ученый.

П. П. Бажов был певцом труда и подлинно прекрасным в его глазах был только человек труда, творчества, вдохновенного труда на пользу народа.

Эти слова начертаны на цоколе временного памятника П. П. Бажову. Они были лейтмотивом всего его творчества, всей его жизни. Бессмертным в памяти народа осталось имя его — имя творца «Малахитовой шкатулки», одного из крупнейших писателей сталинской эпохи.

Тот, кто слушал неторопливую глуховатую речь П. П. Бажова, не забудет его очарования. Это почти всегда был увлекательный по форме, глубокий по содержанию рассказ, основанный на внимательном изучении жизни, на широкой эрудиции. Язык его поражал богатством и своеобразием. Исконное уральское «о» и иностранное «эталон», острая народная шутка и латинская поговорка — все это соединялось в какой-то неповторимый сплав. Так мог говорить только Бажов.

Художник большой силы чувствовался в каждом его выступлении. Помню, например, что свой доклад на конференции, посвященной истории Екатеринбурга — Свердловска, он начал с известного чеховского рассказа о старухе и дьячке, который перепутал в своем синодике живых и умерших.

— Вот и вы, товарищи, в моем докладе разберите сами, что к чему. Может, я тоже вроде чеховского дьячка напутал…

Это было, конечно, лишь выражением исключительной скромности этого человека.

Не собраны еще выступления П. П. Бажова — его речи и доклады, сверкавшие блеском мысли и художественного таланта. Это богатый материал. Выступления П. П. Бажова были всегда полны незабываемых образов, по-бажовски самобытных и народных. Политические понятия он умел выражать образно, ярко. Например, речь перед избирателями в г. Красноуфимске в феврале 1946 года Павел Петрович заключил так:

— Недавно мне был задан вопрос: что такое советская демократия. Вместо ответа я привел один пример из практики уральских гранильщиков. При огранке изумруда самым лучшим образцом у старых гранильщиков считается камень, имеющий так называемую «теплую грань». Мастер должен добиться, чтобы каждая грань была на строго одинаковом расстоянии от так называемого «куста» — узла преломления света. Этот пример, мне кажется, глубоко символичен. Как в драгоценном изумруде, в нашей стране солнце Сталинской Конституции находится на одинаковом расстоянии от каждого советского человека, одинаково тепло и ярко светит каждому из нас. Если тебе действительно дороги интересы Родины, своего народа, — трудись честно, развивай свои способности, а Родина, народ не забудут твоего труда…

П. П. Бажов, как и герой его чудесного сказа «Каменный цветок» мастер Данило, всегда был с людьми и назначение своей жизни видел в служении народу. С первых же дней войны он, давно уже будучи пенсионером, пришел в издательство и заявил, что хочет работать. В грозные для Родины дни писатель-патриот работал с напряжением всех своих сил.

Народ облек его своим доверием, избрав депутатом Верховного Совета СССР. Павел Петрович полностью оправдал это доверие. Исключительно пунктуально выполнял он свои обязанности. Свердловчане видели знакомую сутулую фигуру Бажова, медленной стариковской походкой подходившего к зданию облисполкома. Здесь в нижнем этаже находилась его комната депутата. Отсюда он не выходил, не приняв всех посетителей, не выслушав всех, кто обращался к нему за советом и помощью.

— Со всякими вопросами приходят: о квартире, о покосных участках и прочее, — рассказывал он однажды, — на первый взгляд, кажется, мелочи, а если подумать, так совсем не мелочи.

Многим оказал он помощь, и многие долго будут вспоминать его не только как писателя, но и как государственного деятеля, показывавшего пример большевистского отношения к своим обязанностям. Трудно себе представить Бажова вне этих обязанностей. Обычным было видеть его беседующим с людьми самых разнообразных профессий. Обычно было видеть его в президиуме собраний, на трибуне. Он немыслим был вне коллектива, в отрыве от большой жизни нашей страны. До конца дней своих он активно вторгался, входил в эту жизнь.

На углу улиц Чапаева и Большакова — одноэтажный домик с крыльцом. В долгие зимние ночи, когда уже давно погасли в соседних домах огни и лишь изредка промчится авто, освещая фарами примятый снег, только в этом домике ярко светится квадрат окна. За столом среди книг и рукописей сидит пожилой человек. У него широкий и выпуклый лоб — лоб мыслителя, седая борода ложится на грудь. Он — русский всем своим обликом. Он красив той благородной старческой красотой, которую дает людям большая, честно прожитая жизнь.

Это наш Бажов, наш Павел Петрович.

Таким мы знали его живого. Можно было зайти в этот дом на углу Чапаева и Большакова, и хозяин, даже будучи больным, всегда принимает гостя радушно.

Кабинет его пополнился книгами, подарками, в нем становилось тесно. Кто-то из художников нарисовал портрет, кто-то написал картину, уральский пейзаж. Лучшее дарили певцу Урала — залог глубокой любви к нему, глубокого уважения.

На нижних полках «Малахитовая шкатулка» в переводах на языки народов СССР, на языки народов мира. По всему свету гремит крылатое слово уральского рассказчика.

Павел Петрович берет тегеранское издание, показывает рисунок: ящерица с женской головой нарисована очень искусно.

— Традиция чувствуется, — замечает он. — Видимо, в иранской мифологии эта фигура часто встречается…

В одно из последних посещений зашла у нас речь об издании ранних его произведений.

— Хотелось бы, Павел Петрович, собрать статьи еще периода гражданской войны.

Павел Петрович задумался.

— Надо бы, да я, пожалуй, и сам сейчас не узнаю, которая из них моя. Без подписи ведь шло.

С живейшим интересом подхватил он мысль об издании ранних произведений и немедленно принялся за собирание материалов. Первым книгам его суждено было составить его последнюю книгу.

Теперь, когда П. П. Бажова нет с нами, хочется запечатлеть черты его. Последние встречи, последние впечатления о большом человеке нашего времени, с которым нам выпало счастье вместе жить и работать.

Осень 1948 года. Павел Петрович сидит, покуривает трубку и кашляет. Он недавно вернулся из Сухуми. Настроение у него превосходное. Рассказывает о Новом Афоне, о природе Юга.

— Хороши кипарисовые аллеи. По-моему, кипарис для аллей самое подходящее дерево… Видел я обезьяний питомник. Любопытно. У них, у обезьян-то, все еще патриархат.

Павел Петрович смеется в бороду.

Проходит год. Здоровье слабеет. Плохо с глазами, одышка.

— Что поделаешь — врачи говорят: необратимые процессы…

И все-таки он не сдавался болезни. Ходил на собрания, в товарищеском кругу шутил. Как-то зашла речь о писателе Б.

— Пишет он книгу об Урале… Читал я… Немного не то получается… Вот, например, пишет о купце Севастьянове. Дом его теперешний Дом союзов. Сооружение в ложноготическом стиле… Хорошо… Садился, говорит, Севастьянов на скамейку перед домом полюбоваться на окрестности. И тут же анекдот: когда будто бы захотел Севастьянов посеребрить крышу на доме, родственники объявили его сумасшедшим… А я вот другой анекдот слышал… Будто бы Севастьянов оказался главой хлыстовской общины и был сослан… Не о том надо писать. У меня вот из ума нейдет семидесятипятиметровая стрела, которую я видел на Уралмаше. Шагающий экскаватор — это штука серьезная, товарищи.

Кто-то замечает:

— Б. искал соавторов.