Впоследствии он очень образно определил сложность творчества Мамина-Сибиряка:
«Такие писатели, как Дмитрий Наркисович Мамин, похожи на большую реку в половодье. Она тащит на себе все: и огромный пароход, и арбузную корку, и отбросы нефти».
Так он думал о писателе, которого очень высоко ценил. Любопытно, что лучшими из его произведений он считал роман «Три конца» и повесть «Охонины брови».
Вспоминается выступление Павла Петровича на Маминской конференции в 1940 году, когда он выступил с речью и со статьей, посвященной памяти «певца Урала».
За что же он любил его? За то, что он нарисовал правдивую картину пореформенного Урала, за его искренний демократизм, за его чуткость к общественным проблемам. Однако неизменно добавлял:
— А рабочего-то он знал плохо.
И вот здесь он обычно приводил в качестве наиболее яркого, примера творчество А. П. Бондина. Алексей Петрович Бондин: был всего на три года моложе Павла Петровича. Но не то, что они являлись людьми одного поколения, определяло их близость, а само отношение к литературе, общность идейных позиций. Почти в одно время начали они литературную работу, стали печататься. Он встречался с ним на собраниях литературного кружка «Мартен», еще в 1923 году. Он стал первым редактором романа «Лога».
С негодованием говорил он о параллелях, которые иные критики проводили между Бондиным и Маминым-Сибиряком. Павел Петрович называл Бондина большим художником, у которого нужно учиться изображению рабочего быта, языку рабочих.
— Смерть еще далеко не конец для Алексея Петровича, — говорил он. — Он долго будет жить в своих произведениях. По-настоящему его еще не оценили. Слава еще придет к нему.
Теплое предисловие написал он к книжке «Избранные рассказы» Бондина, вышедшей в библиотеке «Огонек» в 1949 году.
Вот что, между прочим, писал он в этом предисловии:
«Бондин — слесарь, токарь, рабочий-изобретатель. Большую часть своей жизни он был связан с уральскими предприятиями, но случалось ему работать и в Сормове и в Ленинграде. Свое скудное образование в городском училище Алексей Петрович старался восполнить чтением книг, но мешала работа из-за куска хлеба. В силу этого по литературной вооруженности А. П. Бондин неизбежно отставал от Мамина-Сибиряка и других своих уральских предшественников. Зато у него было другое преимущество: жизнь рабочего на производстве и в семье Бондин знал не «понаслышке», не с «чужих слов», не «на основе более или менее длительных наблюдений», а как непосредственный участник этой жизни, известной ему во всех тонкостях. Не случайно А. М. Горький поставил биографическую повесть Бондина в один ряд с самыми блестящими воспоминаниями о детстве. Производственные навыки и кровная связь с рабочим коллективом позволили А. П. Бондину в одном из его произведений подняться до технического предвидения. Роман «Ольга Ермолаева», героиня которого борется за организацию многостаночного обслуживания, был написан в то время, когда еще в печати не было и разговора о многостаночниках».
Роман «Ольга Ермолаева» Павел Петрович считал лучшим произведением Бондина. Вероятно, еще и поэтому, что здесь не фигурировали интеллигенты.
— Интеллигенция ему не удавалась, — говорил он. — В «Логах» как дойдет до интеллигента, так и провал. Полагал, что интеллигент обязательно должен говорить книжным языком… А оказалось, что все эти Столяровы и Маевские — бумажные фигуры… Ну, и случай с разводом Добрушина тоже мне кажется ненужным. К чему эта тема семейного разлада. В свое время, конечно, можно было показывать, как муж «перерос» жену или жена — мужа, а сейчас это просто не нужно, потому что нежизненно…
Память у П. П. Бажова была на редкость цепкая. Однажды зашла речь о дореволюционной поэзии. Павел Петрович был в ударе и, к искреннему удивлению присутствовавших, процитировал наизусть несколько стихотворений поэтов 900-х годов. Он мог свободно называть даты, имена, название журналов и газет пятидесятилетней давности.
Как-то вспомнил он об одном дореволюционном журналисте.
— Виноградов его фамилия. Одного толка с Буйницким. Тот писал: «Я распятый», а этот веселее — про крылатого Эроса… «Весна веет ароматами, манит в луга и рощи Эрос крылатый…» Декадентщина, словом… В 1923 году приехал я в Свердловск. Вижу в редакциях старых знакомцев. Большая часть — дореволюционной формации. Стали появляться в «Уральском рабочем» корреспонденции с Ленинской фабрики. Все за подписью ткачихи тети Маши. И так ловко эта «тетя Маша» писала, что просто удивительно. Ну, потом-то уж обнаружилось, что это все тот же Виноградов. С крылатого Эроса на производственную тематику переключился… Чертополох, — с сердцем заключил Павел Петрович.
* * *
О поэзии Павел Петрович говорил иногда полушутя, полусерьезно.
— Много ли у нас после Маяковского написали равного Маяковскому. Совсем мало… Вот у Льва Ошанина есть стихотворение о путях-дорогах. Стихотворение-то так себе, а одна строчка золотая: «Нам дороги эти позабыть нельзя…» Хорошо… Это навечно, это запомнится.
Когда вышла в свет книга Подсосова «Новый Гольфстрим», Павел Петрович сказал:
— Трудно писать фантастические романы. В будущее-то надо глядеть марксистским глазом. Раньше в толстых журналах печатали переводные романы, вроде послесловия, в конце книги. Вот такой роман с продолжением в конце 70-х годов был напечатан в «Русском вестнике». Какого-то француза… «Железная рабыня» назывался… Так вот француз этот писал о том, что через пятьдесят лет даст электричество. И не нашел ничего лучше, как применить электричество для очистки Сены. До чего же убогая фантазия. Посмотрел бы этот француз, как у нас электричество работает. Надо бы разыскать этот роман да сопоставить с нашей электрификацией…
Неоднократно напоминал Павел Петрович о писательской «вышке», о необходимости для советского литератора смотреть на жизнь марксистским глазом. Но наряду с этим постоянно говорил о значении литературного мастерства. Говоря о значении детали в художественном произведении, он привел однажды такой пример.
— Как-то к знаменитому скульптору Родэну ученик принес сделанную им статую фавна. Статуя была выполнена безупречно. И все же как будто чего-то нехватало. Родэн взял молоток, подошел к фавну и вышиб у него один зуб. И что же, — статуя сразу ожила. Вот чего, оказывается, нехватало — жизненности… То же ведь и в литературе. Еще, кажется, Шаляпин сказал, что в искусстве «чуть-чуть» много значит…
На одном литературном «четверге» Павел Петрович прямо заявил:
— Надо, чтобы на наши «четверги» ходили люди и не литературные. Из самой гущи жизни. Почему мы пишем слабо? От бедности впечатлений. Отсюда и неизбежное самоповторение. У Мамина тоже встречается самоповторение, но все-таки «Горное гнездо» и «Хлеб» — это два разных романа. Почему нужно обязательно ехать куда-то. Разве для того только, чтобы вставить пейзаж… Белая березка и прочее… Правда, здесь в городе, пожалуй, не найдется пейзажа с березкой. Зато здесь есть труд и люди труда. А, значит, и поэзия труда. Идите на любой завод, понаблюдайте там жизнь несколько недель — и перед вами откроется такой мир, такая масса творческого материала, что вы поразитесь. Да что завод. В какой-нибудь мастерской вы найдете и тему и образы. Мы не должны замыкаться в четырех стенах. Если мы будем сидеть с вами в этой комнате, мы ничего не увидим и ничего не напишем…
Никогда не забывал Павел Петрович звать писателей учиться у жизни, вторгаться в жизнь. О себе он говорил, обращаясь к молодым писателям:
— Про старое пишу потому, что знаю, чего вы не знаете, а про новое вам надо писать…
И все-таки писал и про старое и про новое. Противопоставление нового старому проходит как основная тема в сказах последних лет.
Особенно любовно П. П. Бажов относился к очерку. Этот жанр всегда его занимал. Ведь и сам он был превосходным очеркистом. Достаточно вспомнить «Уральские были» — прекрасную книгу о быте дореволюционного горнозаводского Урала, где острая публицистичность сочетается с яркой художественностью.
