У Ганина перехватило дыхание. Он испуганно, как ребенок, выставил перед собой дрожащие руки и зашептал:

— Я не могу принять этот дар! Я не могу! Я — всего лишь человек! Смертный человек!

Лилит внимательно и серьезно посмотрела на Ганина.

— Нет… Ты не «всего лишь» человек… Ты — Художник! Ты — тот, через которого Творец сущего открывает красоту своего создания, ты — Его посланник, Его орудие, Его кисть… — И вдруг резко, без всякого перехода: — Я ненавижу Его всей своей душой! Я хотела бы, чтобы Его никогда не было! Он отверг нас! Он видит в нас только соперников, тех, кто посягает на Его собственность! Он видит в нас только тьму и зло!.. — Но так же внезапно, как возник, ее гнев погас, а глаза снова приобрели сладострастное, томное выражение. — Но ты… ты — другое… Ты увидел во Мне нечто прекрасное… Ту Лилит, что украшала своим видом ангельские хоры — и золото волос ее тогда было ярче, чем корона на челе Люцифера!..

Существо в женском обличье замолчало, о чем-то вспоминая и с отсутствующим видом глядя на зыбкое пламя свечи.

— Я… я… Но ведь я не видел тебя! Мне просто приснилась девушка!

— Эта девушка возникла в твоем сознании, как ассоциация на Мой поцелуй, которым Я наградила тебя. Образ этой девушки, земной девушки, настоящей, был отзвуком Моего поцелуя, отзвуком встречи и союза наших душ. И Я полюбила этот образ. Ты увидел Меня такой — и Мне понравилось это. Я словно бы увидела себя в зеркале, но этим зеркалом была твоя душа, твоя душа ТАК отразила Меня, Художник, Меня — Королеву ночных теней, призраков, темных мечтаний и фантазий!

— Но почему ты поцеловала именно меня, богиня моя? Я ведь не красавец никакой, не герой… — недоумевал Ганин.

— Ты — Художник, и твои картины Мне пришлись по вкусу. Я люблю в свободное время, которого у Меня, увы, совсем немного, посмотреть на них. Многие художники знали Меня, многим Я помогала, многих вдохновляла, и они писали Мои призраки, но только тебе Я подарила свой поцелуй, который гораздо дороже Моих наваждений! Наваждения Я отдаю всем, а поцелуй — только тому, кто этого заслужил… И вот ты видишь, как мой маленький невинный поцелуйчик отразился в тебе!

Существо томно взглянула на Ганина, и он не мог оторвать своих глаз от ее. Казалось, ее взгляд проникает в его душу до дна, до самого конца, видит его насквозь и знает о нем то, о чем он сам даже и не подозревает… А потом… Он почувствовал горячее желание, охватившее все его существо. Ганину показалось, что в его сердце вошла какая-то сила, и оно вспыхнуло, как стог сена, в который попала молния, и он чувствовал, что в его сердце происходит что-то странное, как будто кто-то ласкает его, сжимает в томных объятиях, массирует невидимыми руками, и из уст Ганина вырвался сладострастный стон.

— Что это? — не без труда прошептал он.

— Древние поэты называли это «стрелой Амура»… — зашелестели волны первобытного океана. — Я просто вошла в твое сердце, и оно стало Моим, ты ведь не против? — И она лукаво состроила глазки.

— Я… не… могу… — сладострастно прошептал Ганин, хватаясь за сердце. — Мне… кажется… оно… разорвется…

— Я не допущу этого, мой Художник, — улыбнулась загадочно Она. — Хотя у очень многих из тех, кто удостаивался чести стать Моим любовником, так оно и было. Их сердца разрывались или останавливались от Моего любящего взгляда. В Шумере, например, Меня даже изображали обнаженной лучницей на коне, считали стрелы мои смертельными, а в Индии вообще награждали ожерельями из черепов уязвленных мною мужчин… Ну и… были правы! — В ее бездонных глазах засмеялись огненные искры-волны. — Но ты мне нужен живым! Написавший портрет Лилит не будет умерщвлен. Он будет жрецом того пламени, который он возжег на пустынном алтаре моей темной души, и как пламя это будет вечным, так будет вечен и его жрец! — Последние слова она произнесла жестко, властно, и в ее на долю секунды потемневших, как ночь, глазах появилось что-то свирепое, хищное, жестокое, как у пантеры при виде дичи.

Ганин не мог ничего сказать — жар в его сердце был таков, что он не в силах был произнести ни звука.

— Ну а поскольку ты должен стать жрецом своей богини, пора пройти посвящение! — торжественно воскликнула она, и огненная сила как-то сразу ослабила хватку, хотя сердце до конца и не оставила. А потом Лилит дунула на свечу, и Ганин погрузился в кромешный мрак.

…Очнулся Ганин в каком-то храме. То, что это храм, он понял сразу. Хотя алтарь впереди закрывали врата, но он почему-то знал, что за этими вратами с выпуклыми барельефами в виде серебряных львов с сапфировыми глазами стоит жертвенник, таинственный жертвенник на алтарном возвышении, который не может видеть непосвященный…

Внутреннее убранство храма покрывала тьма — две свечи, которые держали в руках какие-то странные призрачные фигуры в черном по обе стороны Ганина, освещали только небольшой пятачок вокруг него. За пределами светлого круга угадывались изгибы невидимых арок, округлости колонн, древние, как мир, статуи в нишах и длинные стрельчатые окна, направленные в никуда, ибо Ганин был почему-то уверен, что за этими окнами НИЧЕГО, в буквальном смысле НИЧЕГО не было. Храм находился в пустоте, вне времени и пространства, как когда-то библейский ковчег посреди бушующего океана.

— Это храм Моего сердца, Мой Художник! Храм, который не видел доселе никто из смертных и который достоин видеть лишь тот, кто смог отобразить его на холсте. Это Я Сама — Лилит, Королева Ночи, Луны, Теней, Призраков и Желаний! Добро пожаловать, мой Художник, добро пожаловать!

Голос раздавался из ниоткуда, да и был ли этот голос звуком, Ганин не знал. Он вообще не был уверен, в теле ли он здесь находится или вне него, одной лишь душой — или вообще все это сон, фантазия или морок? Но, несмотря на мучившее его жгучее любопытство, Ганин не стал задавать своего вопроса. Он почему-то знал, что должен молчать, внимательно все воспринимать и слушаться: воля таинственной хозяйки храма здесь — непреложный закон.

Вдруг две темные фигуры без лиц, облаченные в какие-то черные плащи с капюшонами, запели. Голоса у них были странные — и не мужские, и не женские. Наверное, так могли бы петь бесполые духи, подумалось вдруг Ганину, но один голос, однако, был высокой тональности, а другой — низкой. Они красиво переплетались и дополняли друг друга. Таинственные незнакомцы пели без музыкальных инструментов, но они были здесь и не нужны — ни один инструмент не издаст звука более красивого, чем эти голоса! Ганин заслушался, в буквальном смысле слова забыв обо всем на свете. Пение было на каком-то незнакомом языке, он обратил только внимание на то, что в нем было много шипящих букв — «ш», «щ», «х», «ф», «с», — некоторые слова отдаленно напоминали еврейские…

Пение, начавшись с очень тихого, становилось все громче и громче, а вместе с ним пол и стены храма стали постепенно светлеть — и чем громче становилось пение — тем ярче свет, причем сам пол и стены светились как бы изнутри, как если бы храм был стеклянным стаканом, а внутри него горела бы свеча.

Странный это был свет! Такого Ганин никогда еще не видел… Это был не солнечный свет и не лунный, и даже не звездный, а какой-то призрачный: яркий — но в то же время бледный, сильный — но не слепящий глаза. «Это, наверное, тень или призрак света, — подумалось Ганину, — так же как голоса — призраки голосов… Но зачем мне призрак света и призрак голосов?»

Ответ пришел сам собою. Ганин взглянул на себя и увидел, что его тело под действием света начинает постепенно бледнеть, развоплощаться. Он почувствовал удивительную легкость и свободу во всех членах, в груди росло чувство экстатической радости. Казалось, стоит ему от души рассмеяться — и он не удержится на земле, а взлетит в воздух, как это бывает в состоянии невесомости. Да и внешность его стала стремительно меняться: куда-то подевались джинсы, и клетчатая рубашка, и «Черепашьи» очки; на нем оказалось какое-то старинное одеяние — свободное, без пуговиц: серебристая туника, перехваченная в поясе серебристой лентой ремня с такого же цвета пряжкой с изображением круглой полной луны с женскими чертами лица, серебристые сандалии, а на голове — серебристая диадема также с символом полной круглой луны на лбу, короткий, до пояса, плащ. Одежда тоже казалась призрачной, как бы сотканной из очень плотного воздуха, но тем не менее вполне осязаемой, упругой, нежной, прохладной. Фигура его стала стремительно меняться. Куда-то подевались неуклюжесть и сутуловатость, коренастость и неказистость. Теперь он видел высокого стройного молодого человека, чье тело напоминало пропорции античного Аполлона, но никак не «очкарика» Ганина…