— Правда? — спросила Света и повернулась к Ганину передней частью тела.

— Ну, пожалуй, грудь ты плохо промазала, придется повторить…

Постельное белье в квартире Ганина пришлось потом выкинуть, несмотря на решительные протесты Светы — она хотела сохранить его как память о самых эротических двух месяцах, которые запечатлелись в ее памяти на всю жизнь…

А портрет Ганин закончил довольно скоро. Светлана потребовала его себе, но Ганин твердо сказал:

— Только за выкуп. Я отдам тебе портрет только с одним условием, что и ты, и он всегда будете перед моими глазами!

И так оно и оказалось — и портрет, и Света были перед его глазами, но не вечность, а всего лишь год…

Как это произошло, Ганин так до конца и не понял, а наверное, и не нужно было ничего понимать. Просто после портрета Светы в стиле Рембрандта, Ганина захватила идея нарисовать виды ночного города, потом — снегирей в зимнем лесу, потом — школьный двор с бегающими ребятишками, потом… Работа за работой, портрет, пейзаж, потом опять портрет… И каждый требовал от него того, чего ждала Светлана, — любви, внимания, огня страсти, соития с образом. Каждый акт творения на холсте нового мира требовал акта любви, акта зарождения новой жизни, и Светлана стала чахнуть. Оказалось, что то, что подарил ей Ганин, он дарил каждому своему «чаду» и, опустошая себя, обделял всех остальных своим огненным, даже огнедышащим, желанием…

И Света в конце концов ушла сама, сразу после несостоявшегося дня рождения. Она покрасила волосы и вышла замуж за другого. На свадьбу Ганин не пошел. Он просто прислал ее портрет в стиле Рембрандта в качестве свадебного подарка…

Эти воспоминания, как огонь, опалили ум Ганина — он не мог найти покоя. Ну как Света не смогла понять одного?! Ведь она же сама художница и должна понимать, что нельзя художнику без творчества, без поиска, ну не может же он жить все время только одной моделью! Ганин любил Свету, но и творчество свое он любил тоже! Ну да, забыл он про этот чертов день рождения — можно же было и напомнить ему, в конце концов! Разве это так сложно?

«Она просто не захотела сделать усилие и понять меня как художника… Она просто эгоистка… — заключил Ганин и перестал ходить по периметру. — Наверное, художника может по-настоящему понять только его собственное творение, с которым они — одно целое, а не модель. Модель всегда остается чем-то внешним, а образ на холсте — это часть меня, часть моей души, моих переживаний, кусочек моего мира, меня самого, как зародыш в утробе матери — это и нечто другое, и она сама — ее плоть, ее кровь, ее кости, ее сердце…»

Совершенно неожиданно Ганин вспомнил о портрете, который нарисовал еще три месяца назад. «О, если бы та девушка на портрете была жива! Уж она бы точно со мной так не поступила!» Эта мысль поразила Ганина своей новизной, она озарила его душу, как молния — ночное небо, и он действительно глубоко внутри почему-то был уверен, что ОНА точно бы так с ним НЕ поступила. И вот уже Ганин скрипит ступеньками шаткой лестницы, ведущей на чердак, а в руке его — толстая парафиновая свеча. Вот свеча поставлена на подоконник, и в ее неровном, робко дрожащем перед девушкой с портрета желто-оранжевом пламени виден силуэт.

Розовый замок, роща, пруд с утками и лебедями, белая деревянная беседка — все скрыто во мраке ночи. Огонек свечи слишком слаб, чтобы осветить ростовую картину целиком. Видно только ее хорошенькое солнцевидное личико в круглой соломенной шляпке с атласными лентами, кокетливо сдвинутой на затылочек, да кусочек белоснежного кружевного платьица — вся нижняя часть тела также покрыта мраком.

Ганин молча СЕЛ ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ на стул и просто стал внимательно смотреть на изображенное на нем прекрасное лицо в подрагивающем пламени свечи, — и не мог оторваться от этого зрелища. Постепенно стены чердака, подоконник, потолок… — все уходило куда-то, уезжало за периферию обзора, за периферию сознания, и Ганин видел только Ее круглое солнцевидное лицо, Ее фиалковые с искоркой глаза, Ее соблазнительный изгиб губ, Ее плечи, руки, грудь, золотистые локоны… Создавалось впечатление, что Ганин сидит не перед портретом на заброшенном чердаке, а перед живой девушкой в каком-то тихом и безлюдном ресторанчике и ужинает с нею в полутьме, при свете одной лишь свечи…

— Пусть все катится к черту! — прошептал Ганин, целиком погружаясь в омут своей фантазии. — Пусть все катится к черту! — Он упал перед портретом на колени и, охваченный нестерпимым желанием, в безумии принялся целовать раму, полотно портрета, горячим шепотом произнося, как заклинание: — Ты — мое совершенство, ты — моя любовь, ты — мое сокровище, ты — моя богиня! Ты лучше земных дев и жен, ты — сама вечность, сама красота… Я — твой раб навеки! Я…

«…И Я принимаю твою службу, мой Художник», — молнией пронеслась мысль в его сознании, и в то же мгновение глаза незнакомки с портрета ярко вспыхнули в полутьме, а их фиалковый взгляд резко направился в сторону Ганина, прямо как прожекторы боевого корабля в ночи — на обнаруженную радарами цель, и пронзил его глаза! И…

Отполированный до зеркального блеска старинный из красного дерева стол с резными ножками, посредине стола — одинокая ароматно пахнущая восковая свеча в подсвечнике из чистого золота с глубоким сочным отливом, терпкое красное вино в хрустальных бокалах, а вокруг — кромешная тьма, как черное покрывало кулис на пустынной сцене ночного театра, сквозь которое проникают лишь мягкие, какие-то потусторонние звуки, как будто призрачные музыканты играют на призрачных инструментах — на скрипке, флейте и лютне. Играют что-то древнее, как мир, и что-то таинственное, как ночь: древнюю музыку погибших цивилизаций и забытых богов…

— Тебе нравится эта музыка, не правда ли? — раздался в ушах Ганина мягкий мелодичный шепот, напоминающий чем-то шелест морских волн, волн какого-то первобытного океана, который существовал уже тогда, когда еще не было небесных светил, не было суши, не было самого неба…

Ганин поднял глаза — и его руки покрылись гусиной кожей, а по спине пробежал неприятный холодок. Он увидел перед собой девушку с портрета, точь-в-точь такую же, в том же самом наряде, только — абсолютно живую! Увидел, как она моргает своими пушистыми ресницами, как ее длинные пальцы сжимают хрусталь бокала, как в ее фиалковых глазах отражается огонек свечи, как ее чувственные губы расплываются в сладострастной усмешке, как она томно облокачивается на спинку мягкого пурпурного кресла…

— КТО ТЫ, БОГИНЯ? — только и смог почему-то шепотом вымолвить Ганин, и ему стало жутко — он всеми порами кожи ощущал, что перед ним сидит та, для которой тесен весь земной шар, но которая каким-то чудом уместилась в теле — в теле ли? — этой солнцеликой девушки.

— Ты сказал… — таинственно и чарующе прошептала девушка и чуть слышно мелодично рассмеялась, — я — богиня! Кто-то называл меня Афродитой, а кто-то Иштар, кто-то Изидой, а кто-то Кали, кто-то Венерой, кто-то Фреей, а кто-то — Ладой… Имен много, а я одна! И я одна… ВСЕГДА — ОДНА… — Лицо девушки вдруг стало печальным, а нежные фиалки глаз наполнились такими же фиалковыми слезами.

Ганина настолько восхитило это удивительно красивое, с точки зрения художника, зрелище, что он даже на минуту забыл о том страхе и даже ужасе, что охватил его при первом взгляде на ЭТО СУЩЕСТВО.

— Эти слезы краше для меня всех бриллиантов на свете! — прошептал Ганин. — Позволь мне получить их на память, чтобы глядя на них, я всегда вспоминал о тебе, моя богиня, моя госпожа…

— Ты получишь гораздо больше, Художник… Но и их — ты получишь тоже! — И глаза ее сверкнули, резко, властно, холодно, как молния сверкает на предгрозовом небе!

Она поднесла к лицу дамский кружевной платочек и, промокнув глаза, протянула раскрытый платок Ганину. На прямоугольном кусочке шелка красовались два маленьких, круглых, прозрачных как слеза, сияющих при свете свечи бриллианта.

— Это бриллианты моих слез, Художник! Слез триллионов и триллионов лет одиночества… Одиночества, которого не изведала ни одна женщина на свете и никогда не изведает от начала мира до его конца, ибо Я — старше мира, Я — ЛИЛИТ, Та, что была, когда этого мира еще не было…