Прокурор счел показания старьевщика правдивыми только на том основании, что тот без нужды впутался в эту историю. Ну, я не знаю! Никто не запрещает старьевщикам сто раз на дню лгать или утаивать правду, а этот сделал ход конем, чтобы самому избежать западни. Это очень хитрый лжец. Вспомните, как он из кожи вон лез, чтобы суд, упаси господи, не заподозрил его в чем похуже. Нет, свидетели, улики — это все чепуха.

— Допустим, — сказал судья, — но ведь если мы признаем существование того неизвестного, о котором вы говорите, значит, у нас будет уже два неизвестных. И еще надо разобраться с тем, который купил револьвер. Допустим, это совершенно другое дело, но ведь тот неизвестный должен был знать, что Карл Торсен… впрочем, не обязательно… Это его не интересует. Он приобрел револьвер незаконно и не собирается сообщать полиции, для чего он ему нужен. Не исключено, так часто бывает, что полиция уже разыскивала его, а может, у него были и другие не менее важные причины держаться подальше. Это вполне допустимо. Продолжайте свою историю.

— Да, собственно, вот и все. Просто мне интересно, можно ли вообще уголовное дело расследовать до конца? По-моему, кое-что всегда остается неясным. Отвлекаясь от моей истории, случившееся все равно можно объяснить иначе, не так, как это сделал суд, например: это убийство было частью совершенно другого дела, в которое был замешан Антон Странд, но случайно драма разыгралась в таком месте, где подозрения пали на моего брата. Или так: где-то поблизости произошла ссора, и Антона Странда убили по ошибке. Может, он застал воров на месте преступления и спугнул их. Или — мой брат прикрывает кого-то? Скажите откровенно, вы верите, что мой брат невиновен?

— Нет. Все, что мы говорим, — не больше, чем спорт. Но от него бывает польза. У меня был даже вариант вашей версии, может быть, более наивный, но и его нужно принять во внимание. Представьте себе, кому-то стало известно, что Антон Странд хочет убить Карла Торсена. Это вполне могло быть. Об их вражде много говорили, и оба соперника не скупились на угрозы. Так вот, этот неизвестный вбил себе в голову извращенно-романтическую мысль, что он должен выступить а-ля Нат Пинкертон и защитить ничего не подозревавшую жертву. Заметьте, во всех делах, связанных с непредумышленным убийством, мы сталкиваемся с элементом глупости, часто он играет очень важную роль. Значительная часть непредумышленных убийств — просто глупость. И пресса и полиция бессознательно это скрывают. Газеты не хотят усугублять каждый конкретный случай, ведь все случаи непредумышленного убийства, как правило, и без того бессмысленны. Несколько лет назад на Банкплассен в автомобиле был найден убитый, его застрелили. Вокруг этого дела, которое так и не удалось раскрыть, строились всякие безумные домыслы. А я уверен, что это самый банальный случай. Он известен как убийство Рюстада, много прозорливых умов занималось этим делом, и они наверняка разгадали бы загадку, будь они менее прозорливы и более банальны.

Я сказал, что полиция тоже не считается с наличием этого элемента глупости. Полиция пользуется логическими схемами и любой ценой пытается найти логику там, где нет ничего, кроме глупости. Если хотите, это можно назвать верой в человека. Итак, наш мелодраматический дурачок ждет с бьющимся сердцем. В руке он сжимает револьвер, возможно, тот самый, который приобрел у старьевщика. Вдруг открываются сразу две двери, вдобавок кто-то идет по дороге. Наш дурачок никого не собирался убивать, но он потерял рассудок и выстрелил прежде, чем успел опомниться. Эдгар Уоллес видел романтику в подобных убийствах, но эта романтика кружит головы только подросткам. Он где-то даже пишет о приблизительных доказательствах. Один герой у него говорит, что не хотел бы оказаться прокурором по делу об убийстве, если б не видел сам, как это убийство произошло. В его словах есть смысл, но их можно отнести ко всем уголовным преступлениям, а тогда зачем суд? Поверьте мне, господин Торсон. Убийства почти все так глупы и банальны, что просто мука. И если их все же можно объединить в одну группу, объясняется это несколькими причинами. Убийство означает конец чьей-то жизни и вдобавок, как и преступление на сексуальной почве, волнует самые темные инстинкты. Мне кажется, что обычная форма официальных сообщений о таких преступлениях — само по себе преступление по отношению к слабым личностям, ибо разжигает в них дурные наклонности. На мой взгляд, убийства даже страшней других преступлений, ведь каждое убийство — последнее звено в известной цепи. Убийство редко можно рассматривать как самостоятельное событие. Это последнее звено в целой цепи событий, и каждое звено не менее важно, чем само убийство, — ведь без одного из звеньев убийство не совершилось бы. И каждое из звеньев этой цепи должно бы являться предметом морального и юридического расследования точно так же, как само убийство. Но мы вечно спешим и многое игнорируем, потому что всех нас ждут уже другие дела. Мне все яснее становится, что правосудие, в сущности, — чистая символика. Полиция старается уклониться от всех дел, от каких только можно, потом от них стараются уклониться уже другие инстанции. Приговор должен быть справедлив — такова обязательная предпосылка, но расследование всегда настолько трудоемко, что приходится довольствоваться символами. Пострадавший, который обращается в полицию, встречает холодный прием. Если он не проявит настойчивости, то, как правило, не добьется никакого ответа. А если окажется достаточно энергичным, то через несколько месяцев получит сообщение, что его дело прекращено за недостатком улик, иными словами это значит: катись к чертовой матери.

У человека портится характер, можно сказать, он страдает дважды, второй раз по вине полиции. Но не так-то все просто, господин Торсон. Однажды я читал, как железнодорожники Германии пригрозили, что будут строго выполнять все правила и инструкции. Они отказались от забастовки и решили действовать таким методом. И знаете, даже правительство дрогнуло! Чем только не грозили железнодорожникам, чтобы они отказались от саботажа, каким является слепое выполнение инструкций. Если полиция и суд начнут слепо выполнять все правила, через несколько недель в стране будут хаос и беззаконие, и тогда, чтобы спасти цивилизацию, придется прибегнуть к самым решительным мерам. Есть поговорка: ты прав, тебя следует повесить. Золотые слова. Обществу приходится защищаться от людей, которые настаивают на своем неоспоримом праве. Кого-то обвиняют в том, чего он не говорил, и он всю жизнь добивается правды. Другому бросили в затылок снежок, и он всю зиму негодует. Еще кого-то чуть не сбила машина, и он донимает всех окружающих. Такие люди вечно бьются головой о стену, и каждый раз с новым воплем боли. Люди, которые правы, опасны для общества, культура не сможет существовать, если право на справедливость перестанет быть только иллюзией. Полиция делает все, что в ее силах, лишь бы поддержать эту иллюзию, но кое с кем ей приходится очень трудно. Вот мы и раздуваем эту иллюзию, пропустив какое-нибудь дело сквозь игольное ушко. Не сомневаюсь, у нас в стране тысячи людей утратили веру в немедленное и неукоснительное соблюдение закона, и не без оснований, однако это зло необходимо ради блага большинства. Но так ли все плохо, как нам кажется? С детства мы должны учиться жизни, стараться, чтобы она шла гладко, как по маслу. Нельзя же требовать от людей, чтобы они до седых волос оставались детьми, а то, чего доброго, им будет казаться, что в любую минуту можно просить папу или маму застегнуть им штанишки. Самосуды запрещены, и мы предложили людям некий идеал. Смысл его в том, чтобы держать самосуд в известных рамках. Если меня кто-то задевает, я отвечаю ему, как могу. Мы на каждом шагу вершим самосуд, а того, кто этого не делает, называем дураками. Несколько лет назад у моей жены была служанка, она таскала деньги и всякую мелочь, вроде серебряных ложечек. Жена дала ей полчаса — уложить вещи и убраться подобру-поздорову. Со стороны моей жены это был самосуд, но неужели же мне следовало разыгрывать комедию и запускать в действие всю правовую символику? Мне? А сколько пощечин раздается ежедневно за мелкое воровство, за порчу имущества? Дело разбирается и решается на месте, это, конечно, дикое беззаконие, но иначе наша жизнь была бы невыносимой. Закон нам необходим для того, чтобы заставить людей жить согласно идеалу или стремиться к этому. Иисус хотел «исполнить закон», противопоставив угрозе любовь и терпение. К этому можно относиться по-разному, но глупо ополчаться против закона или требований Иисуса Христа — равно как и против самосуда — хотя бы потому, что это совершенно бессмысленно. Если бы удалось осуществить христианский идеал, тут бы и конец всем нашим стремлениям. Наивно жаловаться, будто Иисус требует от нас чересчур многого. Не смотри на женщину с вожделением, — можно ли лучше выразить, что женщина существо духовное, равноправное с мужчиной и что он не должен смотреть на нее только как на самку? Можно ли лучше выразить, что не следует допускать вожделения в свои мысли, а следует, к примеру, строить города, радоваться детям и цветам? Требование не смотреть на женщину с вожделением касается именно тех чувств, которые больше всего сближают человека с животным! Так же мы должны относиться и к обычным человеческим законам. Закон — мерило. Мы прекрасно знаем, что каждый нарушает и будет нарушать закон. Тот, кто утверждает обратное, просто жулик.