Человек часто проявляет сдержанность, пока не увидит, какой прием ему оказали.

Я должен попытаться рассказать о непостижимых вещах; по-моему, только узнав о твоем рождении, я обрел необходимую решимость и мужество. Передо мной на столе лежит беспорядочная рукопись — это символ краха, который я пережил в 1940 году. В этом хаосе нужно еще разобраться. Я спасал свою жизнь. И теперь я могу сказать тебе, моему сыну, что я ее спас. За счет многих других; но ведь и у них тоже совесть была нечиста, хотя потом они и погибли с честью.

Я рассказываю, не считаясь с тем, что Йенни твоя мать. Мне-то она не мать. Я рассказываю, не считаясь также и с тем, что ты мой сын, но этому я не могу с ходу найти оправдание, если таковое требуется. Я старше тебя больше, чем на пятьдесят лет, и, кроме того, я уже мертв. Это дает мне право на откровенность. Ты же, услыхав мой голос из могилы, можешь сказать: он был не в своем уме, но денег у него было много. Надеюсь, что из тебя получился положительный человек. Я знаю, Йенни правильно воспитает своего сына — уж его-то не испугает никакой риск. Помню, ее идеалом мужчины всегда были летчики и путешественники-первооткрыватели.

В тот день в Йорстаде мы оба поняли, что опасны друг для друга. Старый Хартвиг тоже это почуял. Йенни потом говорила, что он ее в тот же вечер предупредил: этот американец приехал сюда из-за тебя, Йенни, таких надо остерегаться.

Была середина апреля, день выдался холодный и ветреный. Из окна я видел холм с пятнами грязного снега на северной стороне. Но на голых деревьях распевали птицы, те, что зимуют в Норвегии и уже в начале марта оглашают воздух весенним радостным щебетом. К вечеру на вершине ели запел черный дрозд.

Дом так изменился, что его трудно было узнать. Обстановка была не такая банальная, как в мое время. На стене в гостиной, оставшейся без изменений, еще висела, к моему удивлению, старая олеография, изображавшая крестьянскую усадьбу в Альпах, она висела на том же месте и на том же гвозде. Я узнал даже сучки на деревянных панелях.

Однажды в какой-то книге я прочел такие слова: «Что за человек была моя мать, когда была молодая?» Эти слова произвели на меня сильное впечатление, могу представить себе, что и тебя мучает то же самое — назовем это любопытством.

Что за человек была Йенни? Она окончила гимназию, потом работала продавщицей и теперь вместе с пожилой компаньонкой владела магазинчиком, торговавшим кружевами и прочей галантереей. Она была очень хорошенькая, очень энергичная и, как наверно все мы, носила отпечаток некоторых специфических черт своего ремесла. Когда-то у меня была связь с официанткой, она и себя подавала, словно какое-то блюдо, профессия проявлялась в ее языке и манерах в самые неподходящие минуты. Твоя мать была гораздо умнее, она была внутренне свободной. На нее нельзя было бы наклеить определенную этикетку, но часто во время общего разговора взгляд ее вдруг устремлялся вдаль и через минуту она бесцеремонно вмешивалась в беседу со своими делами, не желая считаться с тем, что они никого не интересуют.

Должен честно признаться, в последнее время я изрядно от нее устал. Чересчур большая разница в возрасте. Однажды я дал ей повод для ревности. Она набросилась на меня с кулаками и не успокоилась, пока я не применил силу. В гневе она была похожа на дикую кошку.

В тот воскресный вечер Йенни много рассказывала о своем домике в Грюе-Финнскуг, и в конце концов мы договорились поехать туда вместе на неделю, ничего не говоря об этом ее дедушке. Между прочим, тебе, наверно, известно, что родители Йенни разошлись.

В пятьдесят лет человек влюбляется со множеством оговорок. Он не забывает, от чего он вынужден отказаться, и скептически относится к тому, что может приобрести. Он думает о том, что через десять лет ему будет шестьдесят. И понимает, что, если доживет до семидесяти и будет женат на женщине, которой всего сорок семь, вряд ли ему удастся умереть спокойно. Йенни было двадцать семь. Ее жизнерадостность и молодая сила, которые мне так нравились, уже сегодня были бы для меня обузой. Не следовало с ней сходиться, да, это было бы самое умное. Но, понимаешь, несколько лет назад я был намного моложе. В моем возрасте время летит быстро. Свои сорок пять лет я вспоминаю как молодость. Теперь я часто думаю о смерти, а совсем недавно, когда познакомился с Йенни, я еще не думал о ней.

Впрочем, дело не только в возрасте — я вернулся на родину, полный счастья и любопытства, и оказался очевидцем глубокого падения Норвегии. И сам тоже пережил там много тяжелого, встретил любовь. Не знаю, простишь ли ты мне, что это была не твоя мать, но тут я ничего не могу поделать. Ты еще узнаешь на опыте, что женщина, которая нравится, но которую не любишь, как страница в книге, — перелистнул, и нет ее. Когда человек любит, он на краю гибели.

Я полюбил Сусанну, она была женой поэта Гюннера Гюннерсена. Эта история сломила и его и меня. Второй раз я отправлялся за море с грузом несчастной любви, вдобавок к собственному возрасту и падению Норвегии; а можно сказать и так: с жизнью Гюннера на совести и с мыслью, что Сусанна торжествует, наконец-то всадив нож в сердце того, кого прежде любила. Я не прощу ни ей, ни себе, что мы оказались причиной его гибели, но устоять пород Сусанной я не мог. В ее устах все звучало так просто, так естественно, она-то знала, что лесть никогда не покажется мужчине слишком грубой. Пусть он даже кое-что заподозрит, все равно его будет распирать от гордости. Я не понимал, почему ей так легко, я верил, что она порвала с Гюннером. Какой идиот! Ей было так легко именно потому, что она предвидела катастрофу и заранее сладострастно ей радовалась. У меня есть наготове оправдание, но оно бледнеет и теряет всякий смысл при одном воспоминании о том, что мы натворили, что она натворила, играя мною, как марионеткой.

Кара поразила нас обоих. Не случись этой истории, я за время моего пребывания в Норвегии постарел бы, наверно, лет на пять, не больше. Я же постарел на все десять. А Сусанна? Она закаменела в истерии, как жена Лота, превратившаяся в соляной столп. Вообще-то, тут не нужны яркие образы и пышные слова. Если б я писал роман, я придумал бы такое название, чтоб уже в нем было слышно, как ключ поворачивается в замке.

В самый разгар несчастья, обрушившегося на Гюннера, мы еще пытались обвинять его в своих бедах! Вспоминая об этом здесь, вдалеке, я крепко зажмуриваю глаза, чтобы не видеть собственного позора. Меня мутит, когда я читаю о супружеской неверности. Никогда не разбивай чужую семью! Если почувствуешь, что это может случиться, помни: усилием воли всегда можно подавить любовь прежде, чем она пустит корни. И еще: женщина, которая раньше целиком принадлежала другому, может стать только наполовину твоей. Ты женишься одновременно и на ее муже, его тень всегда будет сидеть за твоим столом и лежать на краю вашего брачного ложа.

Сусанна сердилась и говорила, что на месте Гюннера она бы себя так не вела, забывая при этом, что он-то никогда не давал ей повода так себя вести.

Самое ужасное, что я до сих пор люблю ее, хотя вижу, что она сделала с Гюннером и до чего довела меня самого. Я благодарен Спасителю, что ребенка мне родила не та женщина, которую я люблю.

Сидя здесь, легко проповедовать нравственность. Я предупредил тебя, чтобы ты никогда не разбивал чужую семью, но ведь ты резонно можешь возразить, что и мне тоже не следовало этого делать.

Да, я разбил чужую семью. Я встретил в Сусанне Агнес. В присутствии Сусанны я чувствовал себя сильным и молодым. Легкое движение руки, выражение глаз — все это переносило меня на тридцать лет назад. Как жаль, что ты не слышал ее смеха. Агнес!

Нет, ты бы ничего не услыхал в ее смехе. Только я это слышал. Я слушал его, и мне казалось, что эхо наконец-то откликнулось. Как долго я ждал и вслушивался! Целых тридцать лет! И вот оно долетело до меня. Бывали минуть когда я верил в переселение душ. Но бывали и другие минуты, когда я уже ни о чем не думал — Сусанна и Агнес сливались воедино.