Делать было нечего, Илька позволил ему вывернуть из своих пальцев инструмент и лениво, с затаенным чувством маленькой победы перехитрил-таки! — всплыл, сдвинул на лоб маску и полез на плотик.

— Подводный лихач! — сказал Миша. — Хочешь, чтобы права отобрали?

— Попробуйте, — процедил Илька.

Катран, как всегда, долго не появлялся, а потом его вдруг словно выбросило вверх, и сперва из воды вылетела его темная рука, а в ней… нет, Миша не мог поверить глазам, — в ней была гнутая глиняная ручка…

— Что ты наделал! — закричал Миша, так закричал, что плотик встряхнулся на воде и закачался. — Что ты натворил!

«Вот он, твой хваленый Катран, полюбуйся!» — подумал Илька при виде этой ручки и быстро отвернул от Миши свое веснушчатое тонкогубое лицо, потому что откуда-то из глубины его вдруг протиснулась и вырвалась почти против его воли радость и ярко вспыхнула на лице.

Одику было странно, что из-за этих вот никудышных глиняных черепков было столько возни, волнений, крика. Ведь чуть не подрались! Ну хорошо древние, ну хорошо — античные, но толку-то что? Другое дело, нашли бы, как об этом иногда сообщают газеты, кувшин с кладом — золотыми дукатами или, на худой конец, с серебряными талерами. Ну пусть даже с медными. Пусть ничего в ней не было б, но сама амфора была бы красиво расписана старинными художниками… А то ведь ничего этого, лишь красноватые глиняные черепки!

Обломки амфоры нес Миша, нес в хозяйственной кожаной сумке, с которой его мать, наверно, ходила по магазинам. Обломков было штук пять-шесть: отдельно длинная гнутая ручка и горлышко с оттиснутой каемкой, отдельно донце с куском стенки и еще два-три больших куска с белым и твердым — Одик лично потрогал пальцем — наростом соли, с илом и каким-то черным налетом внутри.

— Куда нам это? — сказал Илька, брезгливо оттопырив нижнюю губу, и сказал, по мнению Одика, совершенно справедливо. — Целую неделю сгубили! И это все ты, Катран…

— Сам бы попробовал! — озлился Катран. — Век бы нам не отодрать целую… Я видел в музее и помельче осколки… Правда, Миш? Потом, их как-нибудь скрепить можно. Ведь можно, Миш?

Миша не ответил.

Он быстро шел по пляжу, точно сам хотел немедленно узнать, все потеряно или еще не все, можно склеить эти черепки и восстановить амфору или нельзя. Ветер играл его легкими светлыми волосами, и он движением головы то и дело откидывал их с глаз.

Одик не отставал от него.

Но Миша шел такими шажищами, что приходилось бежать за ним рысью. Уж очень длинные были у него ноги.

Минут через пять Миша остановился.

— Если встретим Федора Михайловича — ни слова, — предупредил он. Починим — тогда и покажем.

— Правильно! — радостно одобрил его Одик.

Другие промолчали, только в знак согласия качнули головой, и Одик покраснел.

Миша холодно скользнул по нему глазами и двинулся дальше.

На Одика никто не обращал внимания. Даже Катран. Он был не в духе: ведь это он оторвал у амфоры ручку и словно показал пример другим ныряльщикам, которые и доломали ее.

Когда они подходили к тому месту где к морю спускалась Тенистая улица, Одик стал глядеть во все глаза: он совсем не хотел, чтоб мама увидела его в обществе этих ребят. Вчера ему был сильный нагоняй за то, что они без спросу ушли и так долго пропадали невесть где и не ели; особенно за Олю попало — ей ведь нужен строгий режим. Сегодня утром пришлось убегать от нее: и маму надул, и сестру. Правда, успел пожевать кое-чего.

Мамы с сестрой на пляже не было, а отца он заметил. В большой соломенной шляпе, в сетке на рыхлом незагорелом теле, он сидел под огромным зонтом за колченогим, кем-то принесенным на пляж столиком и играл: держал в руке веер карт и посматривал на расчерченный лист бумаги на столе. Он глядел на партнеров, сосредоточенно шевелил губами, и лицо его было так озабоченно, точно сейчас решалась его судьба: жить ему или не жить.

Одик хотел было окликнуть отца — от него не влетит. Но сдержался. Еще собьет его с каких-то мыслей… А потом, и ребята могут засмеять — ведь отец куда полней его. Да и вообще…

Миша шел впереди. Замыкал шествие Катран, и камера на этот раз плохо слушалась его: неохотно, точно потеряла вдруг округлость, катилась около ног, сумок и разостланных полотенец. А подчас и наезжала на загорающих, и на Катрана кричали.

Компания едва поспевала за Мишей.

— На сверхзвуковой шпарит! — сказал Илька посмеиваясь. — Точно бриллианты в ювелирный тащит!

— Не говори! — согласился Вася. — Вот Федор Михайлович обрадуется! Вот, скажет, подводные археологи…

— Жди! — перебил его Костя. — Влетит нам от него — вот что. Изуродовали. Доконали. Принесли бы целенькую…

— Вообще-то да, — вздохнул Вася.

— А как будем скреплять? — спросил Костя. — Все куски достали? Совпадут ли?

— Как миленькие! — усмехнулся Илька. — Как же они могут не совпасть у такого человека, как Миша? Пусть посмеют!

«Он опять за свое, — подумал Одик. — До сих пор не может простить Мише и ребятам, что они забираются на мыс, а он — нет!»

Один человек не принимал участия в разговоре — Толян. Он всю дорогу молчал.

Скоро они свернули от моря в узкий проулок. Навстречу им шла высокая худощавая женщина с седым пучком. Ее авоську оттягивали пакеты с пастеризованным молоком и хлеб. Ребята поздоровались с ней, уступая дорогу. Она ответила, улыбнулась, и возле губ ее и на щеках прорезались морщинки.

— Кто это? — спросил у Васи Одик, когда она прошла.

— Анна Петровна, — шепнул Вася. — Химичка. Она всегда за ребят… Справедливая… До ужаса!

— Между прочим, когда-то была женой Краба, — бросил Костя. — Их Севка учится в ЛГУ, а летом живет здесь. То у нее, то у него. Видно, не решил еще… — Костя замолк.

Перед глазами Одика встало лицо Лили — смуглое, узкое, с тонким носом и блестящими карими глазами. И еще почему-то встали перед ним серьезные, точные глаза Виталика.

Ребята вышли к главной улице — автостраде, скоро очутились у большого двухэтажного дома и нырнули в подъезд. Вслед за Катраном с его камерой нырнул и Одик.

— А ты куда? — спросил его Илька у лестницы. — У тебя есть пригласительный билет?

— Нет, — сказал Одик, и ребята грохнули.

Одик покрылся липкой испариной.

Пока Миша открывал, все сгрудились у двери.

— А куда камеру? — спросил Катран. — С собой взять или как?

— Оставь у двери, — сказал Миша.

— А не свистнут?

И здесь Илька ткнул пальцем в Одика и завопил:

— А он на что? Пусть в благодарность за то, что не прогнали, стоит на часах у двери и сторожит наш корабль! А?

Одику стало жарко. Он отпрянул от ребят и бросился по лестнице вниз. Его душил стыд. Он не нужен им, они издеваются над ним и гонят прочь! И даже Катран не заступился!

Одик выбежал на тротуар. Навстречу двигались легко одетые люди с фотоаппаратами, с играющими транзисторами на ремешках и яркими пляжными сумками. Парень в тренировочных брюках нес в одной руке сверкающее прикладом подводное ружье и сетку полную рыбы, другой — снимал маленькой жужжащей кинокамерой улицу и вместе с гуляющей публикой снял и его, Одика. Но ему сейчас было не до этого. Он понуро шел домой. Шел и думал: вот и готово, вот и все. Зачем он им? У них свои дела, свои заботы и законы… А он? Кто он для них?

Все получается, как дома, как в Москве…

Одик брел домой и вспоминал, как вчера после обеда они с Олей встретили Федора Михайловича вот на этой улице.

— Смотри, — шепнула Оля. — Ихний учитель…

И Одик опять увидел отца. Ну не совсем отца, но почти… Одет он был довольно небрежно — небось так в школу не ходил. Из кармана мятых хлопчатобумажных штанов торчал свернутый в трубку еженедельник «За рубежом», сандалеты на босу ногу, спортивная куртка на «молнии». Под мышкой у него была зажата какая-то книга.