— У меня нет температуры. У меня есть Нобелевская премия. Поняла?

— Возьми меня с собой!

— Рад бы — не могу. Уже сегодня нужно вылетать, все получилось очень срочно. Прости, я бегу, мне еще нужно кучу дел провернуть.

Он чмокнул ее в щеку и вприпрыжку понесся по коридору.

Дальнейшие события чем-то неуловимым напоминали Михаилу приятный сон. Больше всего он заботился о фраке.

Не забыть купить в Стокгольме фрак. Не забыть! И что это еще за чертовщина, фрак? Глупая вещь этот фрак! Когда садишься, нужно откидывать хвосты, чтобы не помять. Или, может быть, не нужно их откидывать?

…Поздним вечером он вылез из такси на аэродроме Шереметьево. С легким бежевым саквояжем весело вышагивал по залитым цветом дорожкам. Ему почему-то вспоминалась фраза директора, брошенная мимоходом при прощании: «О диссертациях ты не беспокойся, диссертации у тебя пойдут…» После всего пережитого Михаилу приятно было сознавать, что о диссертациях не нужно беспокоиться и что они пойдут. Видел бы его Орт, вот порадовался бы за своего ученика!

— Товарищ Подольский? — К Михаилу подошел вылощенный брюнет и, улыбаясь, взял у него из рук ношу. — Я буду вашим переводчиком. Ведь вы первый раз за границу?

— Да, — подтвердил Михаил, — первый.

…Через несколько часов полета в обществе очень веселого и жизнерадостного Саши у Подольского состоялся короткий разговор на Стокгольмском аэродроме.

— Господин Подольски? — спросил высоченный седой господин.

— Да.

— Я ваш гид. Меня зовут Ар Хенриксен.

С аэродрома Михаила доставили в фешенебельный отель. За огромными венецианскими окнами шумел незнакомый город.

Тут бы ему оглядеться и впитать в себя красоту этого северного города, здоровую свежесть его улиц, мерцанье воды в каналах и трепет красок множества цветов. Тут бы ему постигнуть неторопливую, размеренную поступь чужой жизни. Ведь был в этом городе секрет, который мог бы разгадать только новичок, первый раз ступивший на стокгольмские камни.

Ан нет, не получилось у Подольского серьезного знакомства с одной из красивейших европейских столиц. Михаилу казалось, что, улетая из Москвы, он забыл захлопнуть за собой дверь, через которую вытекла, перенеслась по воздуху и настигла его память. Мысли о доме, воспоминания, чувства недавние, чувства отмершие воскресли, обновились и подобно мощному весеннему ливню обрушились на Михаила. Он задыхался от острых приступов неопределенной тоски. Он как-то внезапно и сразу стал удивительно чувствителен, даже сентиментален.

Сразу по приезде репортеры стокгольмских газет и иностранные корреспонденты устроили небольшую пресс-конференцию, которую Михаил потом называл «пресс-свалкой». Вопросы и ответы были какими-то случайными, не обязательными. Впрочем, потом он понял, что все пресс-конференции схожи.

Знает ли он, что ему удалось побить рекорд молодости среди нобелевских лауреатов?.. Нет, но догадывается, должен же кто-то быть самым младшим. Как ему удалось сделать открытие?.. Здесь все дело в шифре, которым природа запирает свои замки. Ему случайно удалось раскрыть один такой замок. Нет, он не женат. Разумеется, именно поэтому у него нет детей. Нет, он не член партии. Не верующий. Как будто блондинки. Он еще не знает… Нет, нет, нет, благодарю вас!

Разглядывая лица спрашивавших его людей, Михаил почему-то вспомнил, что в первый послевоенный год у матери от голода опухли ноги, и она с удивлением продавливала пальцами туго натянутую блестящую кожу. «Смотри, говорила она, — не исчезает». На коже оставались голубые ямки следов. Михаил вспоминал ее слезы перед вылетом, вспоминал растерянную улыбку Ларисы и думал, что победа все же приходит. Нужно только верить и ждать, очень верить и надеяться — и тогда победишь. Но, странное дело, ему не хотелось думать о своем успехе. Ему неловко было думать о том, что с ним происходит.

Всю жизнь он чувствовал себя человеком, не оправдавшим чьих-то надежд. Он не мог их оправдать, потому что то были чужие надежды, но люди этого не понимали и обижались. Они обижались и сердились, что он не такой, как им хочется, и все делает только по-своему. И его учение в школе, и в институте, и после — все это всегда вызывало раздражение у окружающих и горестное недоумение в глазах матери. Последнее огорчало больше всего.

Он чувствовал себя неполноценным, неспособным на ту универсальную безликую деятельность, которая сделала бы его приемлемым членом общества. Отсюда возник порыв, судорожный, истеричный поиск, закончившийся приземлением в цирке.

Появление Орта включило невидимый эскалатор, ведущий к успеху, и теперь Михаил достиг его вершины. Он понимал, что все происходящее с ним сейчас всего лишь тень былых разочарований и мучений.

В эти дни к нему пришла глубокая печаль и не покидала его ни на минуту. Он шутил, смеялся, делал все, что велел всеведущий переводчик Саша, но печаль не отпускала его.

Саша превратил его пребывание в Стокгольме в ритмично работающий конвейер, на котором одни дела сменяли другие с космической скоростью.

— Подумайте над ответной речью, — твердил Саша, — по традиции она должна быть короткой и шутливой. Постарайтесь придумать какую-нибудь остроту потоньше. Шведы — те же англичане, обожают тонкий юмор в официальной обстановке.

Подольский исподлобья смотрел на гида. Саша морщился. Ему не нравилось состояние подопечного.

— И чего это вас так развезло? Шведы не по душе?..

Наконец настал торжественный момент. Он увидел в двух шагах от себя высоченного мужчину со звездой и широкой лентой на фраке. Король смотрел на него, снисходительно улыбаясь, и что-то говорил. В зале много людей и много света.

Михаил знал, что, бледный и взволнованный, он очень хорошо выглядит в элегантном фраке с бутоньеркой. Не ученый, а какой-то артист. Скорее Керубино, чем Фауст.

Прозвучала музыка — кажется, шведский гимн, и Михаил, начав с традиционных изъявлений благодарности, сказал:

— …В отличие от смерти успех никогда не бывает преждевременным. Следуя лучшим рекомендациям великих ученых, я взбирался по плечам могучих предшественников. Когда мое ползанье им надоело, они сбросили меня; но поскольку назад падать было некуда, так как оттуда напирала плотная волна современников, я полетел вперед, в неизвестное, где и находилось мое открытие. Мне ничего не оставалось, как подобрать его и приехать в Стокгольм за Нобелевской премией.

Михаил вызубрил эти слова по-английски и, наблюдая за королем и Сашей, видел, что говорит правильно; во всяком случае, до них доходило.

В зале засмеялись. Сначала один, потом второй, потом все. Смеялся король, хихикал Саша.

Он не понимал, почему они смеются. Ничего такого смешного он не сказал. В лучшем случае это могло вызвать улыбку.

Но они хохотали. Визитки, фраки, платья и драгоценности тряслись и вибрировали. Прямо в переднем ряду стоял Ар Хенриксен и разевал квадратную пасть с искусственными зубами.

Король поднял руку, и все успокоились. Михаил был оглушен и сначала не слышал его слов.

— …это позволяет нам без предварительного обсуждения автоматически наградить вас еще одной медалью, — уловил, наконец, он и с ужасом увидел, что ему протягивают еще одну медаль.

Дрожащими руками он взял футляр и, запинаясь, сказал по-русски:

— У меня была речь только для одной медали, но…

Саша быстро перевел, и король опять зашелся в хохоте. Зал радостно заржал. Король что-то выкрикнул, и Михаил услышал Сашин голос:

— …наградить третьей медалью!

Происходило что-то невероятное. Бесформенное, постыдное, отвратительное сновидение наяву. Михаил почувствовал, что сейчас умрет, если они не перестанут смеяться. Лица кривились и расплывались в диких гримасах.

Подольский побежал. Он ударялся о чьи-то плечи и спины, попадал в густые облака духов, путался в водорослях волос, бился в паутине накидок. Но в конце концов выбрался. Пробежав длинную анфиладу комнат, мимо расшитых золотом ливрей, он выскочил из дворца.