«…Да, что еще она говорила?» — не вспомнить. Все было как во сне. Он только помнит, как обнял ее, поднял на руки, как она обхватила его шею горячими руками и прижалась к нему вся, целовала его и все шептала: «Что же ты со мной делаешь? Не надо бы этого…»

За окном слышно было — хлопает от ветра незапертая калитка, чуть плещется тихое ночное море, шуршат на берегу тяжелые от соли высохшие сети да смотрятся в стекла окна одинокая грустная луна и крупные зеленые звезды, будто подглядывая.

Сладкий, томный и теплый сон-забытье. Горячие смеющиеся губы Марии, пахнущие молоком и вереском, ее упругое прохладное белое тело.

Очнулись. Она долго смотрела ему в глаза, наклонившись над ним, гладя его по щеке, и глаза ее светились виновато.

Радостно вздохнул:

— Ну, вот… — и с хорошей усталой улыбкой на губах откинулся на руки. — Теперь мы… и родные. Что молчишь?

Он привлек ее к себе, зарылся головой в грудях, отпрянул счастливый:

— Ночь. Все народы спят.

— Какой ты здоровый, могучий. И руки у тебя большие, крепкие. Ласковый ты…

Вдруг поднялась на локтях, будто испугавшись чего-то, и Павел заметил слезинки на ее ресницах.

— Что же я наделала, а, Павлуша? Грех-то какой.

Павел сказал спокойно:

— Не грех это, — и смолк, задохнулся: видно, не находил слов объяснить, что же это такое, если не грех.

— Не знаю… А только хорошо мне с тобой, Маша. И днем и ночью. И много еще будет наших ночей. Люблю я тебя давно. Все думал, когда ты станешь совсем моей.

— Ну, вот, теперь я вся твоя, — печально выдохнула она и добавила: — Люблю ведь, а боялась чего-то.

— Жить будем.

— Ведь я баба, да еще с детьми… Как же ты решишься на такое?!

— Ты… Маша. А дети… Люблю я их. И тебя люблю, известно! Жить будем дружно, весело.

— Как же это дружно и весело жить?

— Вчетвером не заскучаем. Всем по песне найдется!

— Целуй меня…

…На берегу толпился народ. Встречающие махали руками и платками, слышались приветственные крики, гвалт детей.

Сейнер, подтянув за собой два баркаса на буксирном канате, подрулил к пристани. Началась у причалов разгрузка.

Рыбонасос перекинули в трюм, и вот уже по транспортеру в рыбные цеха поплыла рыба — серебряно-белые косяки большого улова.

Павел и Водовозов сходили по дощатым трапам на берег.

Глотая слезы и злясь на подступивший к горлу комок, Варька оттолкнула лодку от берега, прыгнула к веслам — и сразу качнулись небо, берег и спокойное вечернее море.

Хотелось побыть одной, уйти далеко-далеко, спрятаться, а потом и рассеять обиду…

Перед глазами все еще стояла веселая и шумливая толпа, рыбаки, гордые и усталые, сходящие на берег, гремя сапогами по дощатым настилам пристани.

Она снова как бы увидела воочию всех этих близких, родных, понятных ей людей — и среди них счастливую Марию, которую вел, полуобняв, Павел, Водовозова, растерянного, жалкого, и себя, одинокую, стыдящуюся…

Она так хотела, чтобы Павел подошел именно к ней, Варьке, или хотя бы кивнул ей, поприветствовал, но он прошел мимо, даже не взглянув, а может и не заметил. Водовозов подошел к ней тогда, спросил:

— Меня встречаешь?

Взгляд у него был робкий, голос радостно-ожидающий, лицо усталое, небритое.

— Нет. Всех встречаю.

А Павел с Марией уже поднимались по косогору к ее дому. А потом скрылись за калиткой.

Пошла она тогда по берегу прочь от счастливого шума, не зная, девать себя куда, ушла далеко, к маяку… До вечера она бродила по поселку, по берегу, по сопкам в надежде встретиться с Павлом, но его нигде не было.

Всё!

Остались в душе любовь и обида. Обида пройдет, а вот любовь-то куда девать?!

Да, Павлуша! Тебе хорошо теперь, радостно. Пристал ты к берегу, к сердцу Марии. Вот и началась у вас жизнь, как положено людям… А мне куда девать себя, кто пристанет к моему-то сердцу?! Ведь оно стучит только тебе навстречу, только тебе!

Варька и не заметила, как ушла лодка далеко от берега, как в борт ударила невесть откуда набежавшая первая волна, накренила лодку, ткнула носом в пенный гребень и обдала холодными брызгами.

«Надо бы к берегу», — Варька оглядела небо.

Покачивались у горизонта чугунного цвета облака. Над головой — серая пелена. Заморосило. По воде разбежались белые барашки пены.

Еще волна. Теплый упругий ветер погнал ее к берегу.

Пока не страшно. «Будет буря… ну и пусть!» Не страшно? Нет, не страшно!

Не раз встречала в море непогоду на такой же надежной рыбацкой лодке. Всегда прибивало к берегу. Вот и сегодня, если счастливая — донесут до земли на своих плечах волны. А нет — так нет!

Варька взмахивала веслами под железный скрип уключин: чьюр! чьюр!, смотрела сквозь моросящую пелену вперед, и когда корма опускалась, она видела громадный темный берег с тусклыми огоньками рыбацких домов, потом корма взлетала вверх, закрывая небо.

Корма снова опускалась, и тогда берег опять показывался, но был уже меньше, не таким громадным и темным, а огни становились еле-еле заметными. Так уходил берег, терялся в волнах.

И уходила Варька в море, удаляясь от прежней Варьки.

Берег уже скрылся, и ей показалось, что потопили волны и берег, и ее прежнюю жизнь…

И вот оно, это могучее, щемящее чувство свободы, той свободы, когда человек один и море одно, но они — вместе!

Кажется, воля и мужество, дремавшие где-то в глубине души, охватили все существо человека, наполнили сердце восторгом, гордостью и отчаянной радостью, и вот вырвались наружу, и нет страха, нет сомнения ни в чем…

Если шагнешь в глубину воды у берега — не пройдешь и шагу. А коль пройдешь, то сразу с головою возьмет тебя море, напоит соленой водой и тяжестью прижмет ко дну. И пусть ты сначала вздрогнешь от страха и перестанешь верить в дали, в простор спокойно-голубой, и пусть на чугунный берег, на глыбы, море выстрелит тобою, как пробкой, и, давясь от смеха, вслед тебе начнет раскатывать свое презрительное эхо и свои гремучие ветра… Ты там, где на песчаную корму берега накатывают волны, назло морю подставишь плечо волне, войдешь в нее и назло морю заставишь себя сквозь толщу вод пройти по дну.

А в бурю!.. В грудь твою ударами забьет тугой ветер крыльями, а ты назло ему выпрямишь парус, поймаешь в полотна дыхание морских громов, а когда успокоится море и, став голубым, голубым, прошелестит, прошепчет тебе: «Ты ма-ленький, человек, а я-то, море, — вон какое!»

Ты крикнешь в ответ: «И я — такая!» Всю жизнь нам по пути с тобою, море! Поднимай мою лодку на плечи волн, качай ее, кидай ее, кидай до самого неба — не страшно!

Варька опустила весла. Они упали, скрипнув, и заплясали, шлепая лопастями по воде. Лодка взлетела на гребень и ухнула вниз.

— Плыви, куда хочешь!

Варька крикнула, раскинув руки: «А-а-а!», но ее голос потонул в шуме ветра и громких ударах волн о борта.

Волосы ее распушились. Вся она была — порыв, руки раскинула, будто птица крылья, готовая вот-вот взлететь.

Сразу перед нею встали лица любимых и нелюбимых людей: Павла, Водовозова, Марии, ее детей, подружек, рыбачек, поселковых парней… Могли бы они вот так, как она, отдаться (на волю волн?! Рыбаков и то спасают рули, моторы и весла. Павел смог бы! И еще кто-нибудь, душу которых она не знает…

Там на берегу люди.

А что она им?! И что они ей?! Там все для всех, и ничего для нее! Осталось только это вот бурлящее, темное, могучее и глубинное море наедине с нею, ей по плечу и — только ее! Как любовь, захлестнувшая сердце через край, неистраченная… Не потонул в этой любви ни один человек, не изведал, а только коснувшись чуть, отошел в сторонку и полюбовался.

Варька упала на перекладину, не устояв, обхватила голову руками и почувствовала вдруг, как накатила тоска, подкралась бедою к сердцу, тяжелая, как море, горькая, как полынь с лебедой.

Какой-то внутренний боязливый и заботливый голос шептал ей: «Варька, Варька, ты сходишь с ума! Вернись! Погибнешь одна-то. Что тебе сделали люди плохого…» Люди! Ни один не под стать ее душе. Даже Павел не заглянул в ее глубины, не понял до конца, а только пожалел. Только море под стать. Только море и только горе…