Но я к нему все равно подвинулась, чтобы говорить шепотом.

– Отче, вчера вечером я сбежала из хора, чтобы уехать с одним парнем. Его зовут Доменико Кучинотта. Мы встретились с ним здесь, за церковью, и он увез меня с собой на машине. Да, я села к нему в машину, но ведь я не знала, что он повезет меня за город… в один дом.

И я ему все рассказала. Я говорила вполголоса, пододвинувшись к нему близко-близко и четко произнося слова. Назвала все имена и фамилии. Мне было ужасно стыдно, но ведь он же священник, и с ним я могу говорить откровенно, как на духу: он меня не осудит.

А дон Антонио слушает и молчит. И не шевелится. Он даже ни разу не кивнул головой. Дон Антонио выжидает. И все не поднимает головы, так что воротничок рясы стискивает ему шею все сильнее и сильнее.

Я говорю ему прямо на ухо:

– Да, я сделала плохо, я это знаю. Знаю, что должна была остаться в церкви и не ходить к нему.

Знаю, я поступила как дурочка, но я же не хотела, не хотела, чтобы они… А вот теперь я боюсь рассказать об этом папе. И еще боюсь, что они снова… Мне нужна помощь. Вы их должны остановить. Может, вы их позовете прямо сюда… ну, я не знаю…

– Погоди, Анна. Тебе нельзя поднимать скандал. Да ты и сама не очень-то понимаешь, что произошло. Ты очень возбуждена, тебе надо успокоиться. И это я тебе говорю ради твоего же блага. Ты ведь еще так молода.

Дон Антонио встал, и его шея наконец-то освободилась, а кожа разгладилась.

Он поднял только голову и заговорил, глядя мне прямо в лицо:

– У меня тут появилась такая мысль: а не поговорить ли тебе с сестрой Миммой[16]? О таких вещах женщинам лучше говорить между собой. Может, ты и сама не очень-то поняла, что случилось. Может, ты просто немного растерялась. Не стоит тебе так волноваться, не стоит и преувеличивать то, что случилось: ведь дети часто любят преувеличивать, а ты еще ребенок. – Говоря, он растирал указательным пальцем шею под воротничком.

Он помолчал.

Но что он такое говорит? Я уставилась на его палец, разглаживавший кожу.

– … и я отпускаю тебе грехи твои…

Но что он такое говорит?

Церковь ожила и загомонила. Пока мы с ним говорили, она понемногу заполнялась прихожанами. Они приходили целыми толпами. И все – на пасхальную службу.

– Прочитай три раза «Аве Мария», один раз – покаянную молитву «Меа culpa»[17] и на этой неделе приходи в церковь каждый день, к полуденной службе.

– Что же вы такое говорите, дон Антонио?

Он встал.

– Но я хочу быть счастливой… снова стать счастливой… – Я схватила его за руку: хочу, чтобы он снова сел, чтобы он меня выслушал, чтобы он мне помог.

– Завтра, когда придешь, я отведу тебя к сестре Мимме, и вы тогда поговорите. А вот сейчас оставайся на службу.

И он ушел.

Я обернулась назад.

И увидела, что церковь уже битком набита народом.

Мои руки кто-то словно пригвоздил к спинке стоящей передо мной скамейки. Они сделались тяжелыми-претяжелыми. И ледяными. Заледеневшие фигуры снова наполнили мою голову. Они снова составились из кусочков, как по волшебству, и выглядели почти как живые, как на трехмерной картинке.

Я словно закоченела. И осталась сидеть.

А тем временем началась пасхальная служба.

– Потаскухи, обе вы потаскухи.

«Фиат Y-10» поравнялся с тротуаром. Анна и ее сестренка здесь одни, вокруг – никого.

В три часа дня на улице Гарибальди никого не бывает.

Машина проехала так близко от Анны, что слегка задела ее руку, и порыв взвихренного воздуха заставил ее остановиться.

В «Фиате Y-10» сидят две женщины. Та, которая за рулем, нажала ногой на тормоз, и машина резко остановилась. Женщина включила механизм заднего хода, и машина сдала назад. Анна сжала в своей руке ручку сестренки. Сестренка вся дрожит. А вот свою дрожь Анна пытается унять. Подняв глаза, она пристально, немигающим взглядом, смотрит прямо в лицо женщине, сидящей за рулем. Остановив машину, она сидит в ней почти около них.

Анна молчит. Молчит, но все равно на нее смотрит. И ее глаза кажутся бездонными. А там, в глубине, не один только взгляд. Там, в глубине, целая жизнь.

Женщина хохочет и, даже не опустив стекла, делает такую гримасу, будто ее тошнит. А другая – та, что сидит на пассажирском сиденье, – начинает хохотать. Но за закрытым окошком машины ее смеха не слышно, и он кажется беззвучным.

Анна немного разжимает свою руку и теперь держит сестру за руку уже не так сильно. Машина трогается с места. Анна целует малышку и широко ей улыбается. И девчушка улыбается ей в ответ.

– Все в порядке, – шепчет ей Анна.

И вот они уже около магазина, куда они шли за молоком.

Машина уже далеко.

Руки у Анны не дрожат, но вот сердце у нее все никак не успокоится.

Присев на корточки, я писаю в синий пластмассовый тазик. Горячие капли брызгают мне на ноги. А потом потихоньку, чтобы не упасть, я понемногу выпрямляю ноги. Эластичные трусики сжимаются и поднимаются немного вверх, к щиколоткам. Я одергиваю юбку вниз.

– Ну как, все?

– Да, все, сестра Мимма.

Поддерживая равновесие, я выпрямляюсь, и в тазик падают последние капли. Сестра Мимма протягивает мне две четвертушки туалетной бумаги. Я подтираюсь и бросаю бумагу в корзину. Это комнатка при церкви, и мы тут совершенно одни – только я и она. В комнате стоят письменный стол и большой шкаф. А еще там стоит этажерка, на которой расставлены разномастные книги. И еще там есть Христос, Который смотрит на нас с распятия на стене. Но я не обращаю на Него внимания. Мне не стыдно, что Он на меня смотрит. А вот то, что я здесь писаю, и писаю не в туалете, – это меня впечатляет гораздо больше.

Я натягиваю трусики и опускаю юбку. Потом беру в руки палочку, которую мне дала сестра Мимма. Но я и не знаю, куда мне смотреть и что делать.

– Ну и умница, положи ее на стол.

Сестра Мимма опускает эту серую палочку в тазик с моей мочой. Сестра Мимма – она и не молодая, и не старая. Лицо у нее овальное, в форме яйца, а глазки крохотные, карие. У нее такая маленькая головка, что кажется, будто к этому большому телу ее приставили по ошибке. Монашеское покрывало опускается ей на спину, как тяжелая тряпка. И на голове у нее покрывало. «Голова в тряпке». Так у нас ребята дразнят монахинь, как будто они пугала огородные. Как будто они не люди, а большие бездушные куклы, замотанные в тряпки. Я смотрю на нее, на сестру Мимму, и ничего не говорю.

– Дон Антонио мне сказал, будто ты боишься, что могла забеременеть.

– Как забеременеть?…

– Ну ты же занималась сексом с взрослым парнем?

– Нет.

– Не надо стесняться, Анна Мария. Но только ты больше никогда этого не делай. Ты же хорошая девочка. И когда-нибудь тебе захочется выйти замуж и нарожать детишек…

– Послушайте, сестра Мимма, но ведь дон Антонио вам, наверное, сказал, что я этого не хотела и что это они сами затащили меня в дом…

– Детишки должны появляться, когда их ждут… а иначе могут быть проблемы.

Сестра Мимма, не переставая говорить, вынула палочку из тазика с моей мочой.

– Давай, Анна Мария, будь умницей, пойди вылей это все в туалет. Теперь это уже не нужно. Остается только немного подождать…

Я отнесла тазик в уборную. Вылила мочу в унитаз и нажала на рычаг сливного бачка. А потом вернулась в комнату, к сестре Мимме.

– Ну и молодец, Анна, ну и молодец.

Встретив меня, она вся прямо так и сияла от удовольствия, расплываясь в широкой улыбке.

– Я сполоснула тазик и вымыла его водой с мылом, – сказала я.

– Анна, ты не беременна. Вот и умница. – Сестра Мимма так довольна, что все еще продолжает улыбаться.