Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О боги, зачем я повстречал ее?»

Ответ богов был исполнен цинизма: «Ты встретил ее для того, чтобы не добиться трех великих свершений. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь „Лигуриаду“ и не обретешь бессмертия. Ты не прогонишь неверных со Средиземного моря и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь и судьбу».

Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче, пока не сменился сдавленными рыданиями.

До отъезда Просперо они больше не встречались. И только на следующее утро, когда Амброзио провожал его к садовой калитке, где красный крест все еще предупреждал горожан, что лучше держаться отсюда подальше, Просперо передал старому слуге записку для госпожи. Она содержала его двенадцатый сонет «Прощание с радостью», который начинался словами: «Amando men’, l’onor saria men’ caro»[19]. Ловеласы могут знать, а могут и не знать его. В «Прощании с Лакастой», однако, не звучит такой глубокой ноты безнадежности, как в сонете Просперо, и нет горечи, свойственной его последней строке: «Возьми себе эти несколько последних перлов, сорвавшихся со струн моей души».

Прежде чем оседлать лошадь, раздобытую стариком для него, Просперо вложил в ладонь Амброзио вместе с запиской пять золотых дукатов.

Он поскакал прочь, оставив в этом доме свое сердце и увозя с собой еще более глубокую ненависть к роду Дориа, ибо на счету, по которому им рано или поздно придется платить, теперь было и его разбитое сердце.

В пути он изменил свое мнение о монне Джанне, поняв, что она воздвигла между ними барьер лишь потому, что была прелестной женщиной, которую он обожал. А поскольку он уже успел обнаружить, что в ее душе соединились достоинство, прямота и нежность, он обязан как должное принять этот барьер.

Стоял августовский вечер, моросил дождь, когда Просперо без приключений прибыл во Флоренцию, в бедный дом на набережной Арно, где благодаря милости Строцци жила его мать – в положении, вряд ли приличествовавшем дочери такого знатного аристократического рода.

Она встретила сына с восторженной нежностью. Она ни на миг не переставала ждать его. Альфонсо д’Авалос написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за его безопасность. После того как первая радость встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать из-за неудобств, на которые сама себя обрекла.

Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, выпавшее ему было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, – итог ее собственных ошибок, ибо она, на беду свою, вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.

Ее упреки Просперо выслушал в молчании, но возмутился, когда мать начала порочить память отца.

– Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, – совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что принадлежит к числу людей, всегда говорящих то, что думают.

В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать сперва яростно ругала всех Дориа, а потом стала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, – отвечали ему – не ждет удобных случаев: он сам создает их. Но поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, она допускает, что, должно быть, ему ничуть не больно видеть свою мать живущей в изгнании.

Однако, когда настал час разлуки, эта сохранившая остатки былой красоты женщина страстно прижала сына к груди и горько зарыдала, не желая столь быстро расставаться с ним.

Просперо провел с ней всего два дня, и по отъезду его душевные раны саднили еще больнее, чем сразу же после приезда.

Он поехал в Ливорно, чтобы найти корабль, который отвез бы его в Неаполь, прорвав блокаду бухты в одну из темных ночей. Это было нетрудно, поскольку осада велась уже не так рьяно. Лотрек мог бы с бесполезным упорством продолжать ее, но у его отрядов, выкошенных чумой, перекинувшейся из города в его грязную штаб-квартиру, не было сил, чтобы плотно стянуть кольцо окружения. И экипажи венецианских галер, под командованием Ландо охранявших бухту, утратили бдительность, поняв по настроению командира тщетность своих усилий.

В Кастель-Нуово высокий белокурый принц Оранский при встрече с Просперо выказал одновременно и радость, и удивление. Просперо прибыл как нельзя кстати, признал вице-король. Транспортные корабли уже загружались в Пьомбино, а императорский капитан дон Рамон Варгас тайно собирал небольшую эскадру галер, ремонтируя и одновременно укомплектовывая их за неимением рабов наемными гребцами. Пять таких судов уже были готовы и хорошо снаряжены для сопровождения транспортных кораблей. Но не было опытного командира. Дон Рамон не знал моря, и принц вынужден был отклонить его кандидатуру, не найдя пока никого, кому он мог бы доверить это рискованное предводительство. И он предложил его Просперо.

– Если вы сможете прорвать блокаду, – убеждал его принц, – вы поможете императору в Неаполе; на этот раз у нас есть свежие подкрепления, и нам будет легче продержаться до полного духовного разложения французов.

На этом разговор окончился. Радуясь, что дела отвлекут его от тяжких дум, Просперо тотчас же уехал. Через два дня он встретился с Варгасом в Пьомбино, где все уже было в полной готовности. К пяти галерам, о которых говорил принц Оранский, Варгас в последний момент добавил шестую. Они были хорошо оснащены и полностью укомплектованы наемниками. Транспортных кораблей тоже было шесть: две бригантины и фелюга, загруженные зерном, да три неповоротливых, набитых добычей и почти перегруженных галеона.

С этим флотом Просперо немедленно покинул Пьомбино и, подгоняемый попутным ветром, благополучно достиг укрытия на северной стороне острова Прочида, у северного побережья Неаполитанского залива. Это произошло на рассвете седьмого дня после расставания с вице-королем и принятия командования флотом. К концу плавания ветер ослаб, и последнюю ночь галеры тащили на буксире нагруженные корабли. Просперо настоял на этом, ибо хотел прибыть на место под покровом ночи, чтобы никто не смог предупредить венецианцев. В его тщательно продуманном плане большую роль играло местонахождение островка Прочида, лежащего между материком на востоке и крупным островом Искья на западе, на другой стороне пролива, имевшего около двух миль в ширину.

Укрывшись за островом, Просперо дал гребцам пять часов на сон. Сам он тем временем сошел на берег и с холмов, возвышавшихся позади замка на мысе Россио, осмотрел весь широкий залив, который простерся перед ним от города Баи, воспетого Горацием, до туманного мыса Позилипо, заслонявшего от глаз Неаполь, и еще далее, до вершины Везувия, над которым в голубом небе почти неподвижно зависло плотное белое облако. Справа от Просперо, чуть ниже по склону холма, будто лезли вверх домики с плоскими крышами. Городок Прочида, окруженный виноградниками и садами, только начинал просыпаться.

С возвышенности Просперо изучил узкий пролив между островом и материком. Море, залитое багрянцем наступающего рассвета, искрилось, как опал. На западе, в паре миль за плоским полумесяцем островка Вивара, круто поднимался берег Искьи. Потухший вулкан Эпомео, который греки называли Эпопус, возвышался над зеленым островом. На Искье родились друг Просперо дель Васто и великий Пескара. Но сейчас Просперо интересовал узкий пролив, отделяющий остров от Прочиды, как будто специально предназначенный для игры в прятки, в которую он собирался сыграть с венецианцами.