– Да, – медленно и очень тихо ответил он. – Мог бы.

***

Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «Скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт, я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.

Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.

Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.

На крыше «Скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.

Или он уже мертв.

На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.

Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину – медленно ползущую по улице карету «Скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.

В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.

Пер Валё, Май Шёвалль

ПОЛИЦИЯ, ПОЛИЦИЯ, КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ!

I

Мальмё не очень похож на шведский город во многом из-за своего расположения. Отсюда ближе до Рима, чем до северных красот, на горизонте видны огни датского берега, и если верно то, что зимой тут частенько бывает мерзкая погода — слякотная, с пронизывающими ветрами, то верно и другое: не менее часто лето здесь стоит долгое и жаркое, в парках заливаются соловьи и запахи цветов и свежей листвы кружат голову.

Как раз таким выдался этот вечер в начале июля 1969 года. В городе к тому же было тихо, спокойно и в общем-то безлюдно. Даже в большой гостинице напротив вокзала было довольно тихо. Несколько иностранцев рассчитывались с портье за жилье, швейцар, укрывшись в глубине гардеробной, безмятежно почитывал какого-то классика, а в сумраке бара виднелись фигуры двух-трех завсегдатаев, тихо переговаривавшихся между собой, и светилась белая куртка бармена.

В просторном ресторане вправо от вестибюля тоже было тихо; может, чуть шумнее. Занято всего несколько столиков, да и то молчаливыми одиночками; пианист уже ушел на перерыв. Напротив двери, ведущей в кухню, стоял официант; заложив руки за спину, он задумчиво смотрел в окно, очевидно, погруженный в мысли о пляже, до которого не так уж и далеко.

В глубине ресторана обедала компания хорошо одетых и, очевидно, настроенных на торжественный лад людей. Стол был загроможден деликатесами и бутылками с шампанским. Но официанты тактично удалились, поскольку хозяин стола встал и начал говорить. Это был рослый, загорелый человек с сильной проседью. Говорил он тихо, хорошо поставленным голосом; чувствовалось, что это опытный оратор. Сидевшие за столом молча слушали его, только один из них курил.

Через открытые окна доносился шум проносившихся мимо автомобилей и гудки маневровых паровозов с сортировочной станции по ту сторону канала; в порту коротко и резко гудел копенгагенский пароход, где-то близко, на набережной, хихикала девчонка.

Вот такой была ситуация в ту среду, вечером, примерно в половине девятого. Приходится говорить «примерно», ибо никому не удалось установить точное время случившегося. С другой стороны, тем легче говорить о том, что случилось.

В гостиницу вошел какой-то человек, бросил взгляд на иностранцев, рассчитывавшихся с портье, свернул направо, прошел через узкий длинный вестибюль и двинулся по ресторану спокойно и уверенно, не очень быстрыми шагами. В нем не было ничего особенного, привлекающего к нему внимание, на него никто не смотрел, да и сам он тоже не оглядывался по сторонам.

Он прошел мимо рояля, миновал столик официанта, заставленный блестящей, как зеркало, посудой, и ряд колонн, поддерживающих потолок ресторана. Так же спокойно и уверенно он направился к столу, за которым сидела компания. Говоривший стоял спиной к нему. Не доходя примерно шагов пять до стола, человек сунул правую руку за пазуху, и одна из женщин, сидевших за столом, взглянула на него; оратор повернул голову, чтобы посмотреть, что привлекло ее внимание. Бросив безразличный взгляд на подошедшего, он снова повернулся к столу, не прерывая своей речи, и в ту же секунду пришелец вынул из-за пазухи предмет серо-стального цвета с длинным стволом, тщательно прицелился и выстрелил в голову говорившего. Звук выстрела никого не напугал, он скорее был похож на мирный шлепок духового ружья в тире.

Пуля попала в левое ухо, и оратор упал ничком на стол, угодив щекой в картофельное пюре, изысканно уложенное вокруг тушеной рыбы а-ля франс суэль.

Стрелявший убрал оружие, подошел к ближайшему открытому окну, перешагнул через подоконник, встал в цветочный ящик, спрыгнул на тротуар и исчез.

Человек лет пятидесяти, сидевший за несколько столиков от компании, так и застыл, поднеся рюмку виски ко рту. Перед ним лежала раскрытая книга; незадолго до этого он делал вид, что читает ее.

Тот, в кого стреляли, был еще жив.

Он пошевельнулся и сказал:

— Ой, больно.

Мертвые обычно не жалуются. Кроме того, совсем не было видно крови. II

Пер Монссон сидел в своей холостяцкой квартире на Регементсгатан и говорил по телефону. Инспектор уголовной полиции Мальмё хоть и был женат, пять дней в неделю жил как холостяк. Только субботу и воскресенье он проводил с женой; этот порядок они установили лет десять назад, и до сих пор он устраивал их обоих. Прижав трубку плечом к уху, он смешивал коктейль. Жена ходила в кино и теперь пересказывала ему содержание «Унесенных ветром». Это требовало времени, но Монссон терпеливо слушал, ибо собирался отменить ее визит на выходные дни под тем предлогом, что будет занят на работе. Что было ложью.

Часы показывали двадцать минут девятого.

Монссон взмок от пота, несмотря на то, что сидел в одной майке. Перед тем как подойти к телефону, он закрыл дверь на балкон, чтобы не мешал шум улицы, и, хотя вечернее солнце давно уже скрылось за крышами домов, в комнате было очень жарко. Он помешивал свой коктейль вилкой, которую, стыдно сказать, утащил или случайно прихватил с собой в ресторане под названием «Полковник». «Можно ли случайно унести вилку?» — подумал Монссон и сказал:

— Да, да, понимаю. Это, значит, Лесли Говард… Ах, нет? Кларк Гейбл? А-а…

Минут через пять жена добралась до конца, Монссон подсунул ей свою нехитрую выдумку и повесил трубку.

Телефон зазвонил. Монссон подошел не сразу. Сегодня он свое уже отработал, и с него хватит. Медленно выпил коктейль и, разглядывая темнеющее вечернее небо, снял трубку.

— Слушаю.

— Привет. Это Нильссон. Ну и долго же ты разговаривал. Я уже полчаса пытаюсь к тебе пробиться.

Нильссон был помощником инспектора и в этот вечер дежурил в полицейском участке на Давидсхалсторг. Монссон вздохнул.

— Ну, — сказал он. — Что еще там стряслось?