По его невозмутимой самодовольной физиономии пробегали красные блики от маячка. Я прекрасно понимал, что капитан не выключил его специально, чтобы досадить мне.

– Вы по делу?

Питерсон поерзал и опять привалился к машине.

– Вообще-то да. На вас поступила жалоба, доктор Берри.

– Правда? От кого же?

– От доктора Рэнделла.

– Что еще за жалоба? – с невинным видом осведомился я.

– Похоже, вы приставали к членам его семьи. К сыну. Жене. Даже к однокурсницам его дочери.

– Приставал?

– Так он мне сообщил, – тщательно подбирая слова, ответил Питерсон.

– И что вы ему сказали?

– Сказал, что разберусь.

– И вот вы здесь.

Он кивнул и тускло улыбнулся.

Мигалка начинала действовать на нервы. В конце квартала посреди улицы остановились двое мальчишек и принялись молча пялиться на нас.

– Я что, нарушил закон? – спросил я.

– Это еще предстоит выяснить.

– Если я нарушил закон, доктор Рэнделл может обратиться в суд. Он может пойти туда, если убежден, что в состоянии представить доказательства ущерба, понесенного им в результате якобы совершенных мною действий. Ему это известно, вам тоже. – Я улыбнулся Питерсону еще более гаденько, чем он мне. – Как, впрочем, и вашему покорному слуге.

– Может быть, поедем в участок и обсудим это?

Я покачал головой:

– Мне недосуг.

– Я ведь могу задержать вас для допроса.

– Да, – ответил я. – Но это неразумно.

– А может, и вполне разумно.

– Сомневаюсь. Я – частное лицо и действую в рамках прав, предоставленных законом всем гражданам. Я никому не навязывался, никому не угрожал. Любой человек, который не хотел говорить со мной, мог этого не делать.

– Вы нарушили границы частных владений, вторглись в жилище Рэнделлов.

– Это произошло случайно. Я заблудился и решил спросить дорогу. Рядом был большой дом, настолько огромный, что я, разумеется, принял его за учреждение. Мне и в голову не пришло, что там живут люди.

– Учреждение, говорите?

– Да. К примеру, сиротский приют. Или дом престарелых. Вот я и подъехал, чтобы узнать, как мне попасть, куда нужно. Представьте себе мое изумление, когда я совершенно случайно…

– Случайно?

– А вы можете доказать обратное?

Питерсон добродушно хмыкнул. Получилось вполне достоверно.

– Хитрец. Большой хитрец.

– Едва ли, – ответил я. – Кстати, почему бы вам не погасить эту мигалку и не прекратить привлекать всеобщее внимание? Я ведь тоже могу подать жалобу и заявить, что полиция не дает мне проходу. Пошлю ее начальнику полицейского управления, в окружную прокуратуру и мэрию.

Он лениво протянул руку к приборному щитку и выключил маячок. Противное мигание прекратилось.

– Когда-нибудь, – сказал Питерсон, – все это выйдет вам боком.

– Воистину, – согласился я. – Мне или кому-нибудь другому.

Капитан почесал тыльную сторону ладони, как тогда, в участке.

– Иногда я теряюсь и не знаю, кто вы такой – честный человек или круглый дурак.

– Может, и то, и другое.

Питерсон задумчиво кивнул.

– Возможно. – Распахнув дверцу машины, он скользнул за руль, а я вошел в дом. Закрывая за собой дверь, я услышал, как патрульная машина тронулась с места. 9

Мне не очень хотелось тащиться на вечеринку с коктейлями, но Джудит настояла на своем. По пути в Кембридж она спросила:

– Чего он хотел?

– Кто?

– Этот полицейский.

– А… Попытался вывести меня из игры.

– С какой стати?

– Рэнделл пожаловался на домогательства.

– Обоснованно?

– Думаю, да.

Я в двух словах рассказал ей о своих сегодняшних встречах. Выслушав меня, Джудит проговорила:

– Запутанное дело.

– По-моему, я только скребу по поверхности.

– Думаешь, миссис Рэнделл сочинила про тот чек на три сотни?

– Возможно.

Вопрос Джудит ошеломил меня. Я вдруг понял, что не поспеваю за стремительным развитием событий. Я не обдумал то, что уже произошло, не рассортировал факты, не сложил их воедино. Я понимал, что в деле есть неясности и закавыки, причем немало, но пока не имел случая как следует поразмыслить о них.

– Как там Бетти?

– Неважно. В сегодняшней газете напечатали статью…

– Правда? Я не видел.

– Маленькая заметочка. Арест врача за незаконный аборт. Никаких подробностей, только имя. Бетти пару раз звонили какие-то психи.

– Что, плохо дело?

– Да ничего хорошего. Теперь трубку снимаю я.

– Молодчина.

– Бетти храбрится и пытается вести себя так, будто ничего не случилось. Не знаю, правильно ли она делает, только у нее ничего не получается. Обыденная жизнь разладилась бесповоротно.

– Ты пойдешь к ней завтра?

– Да.

Я остановил машину в тихом жилом квартале Кембриджа, недалеко от местной городской больницы. Это был красивый район, застроенный старыми деревянными особняками; вдоль булыжных тротуаров росли клены. Кембридж во всей красе. Когда я вылезал из машины, к нам подкатил Хэммонд на своем мотоцикле.

Нортон Фрэнсис Хэммонд III – надежда медицины. Правда, сам он этого не знает, и слава богу. Будь иначе, он превратился бы в совершенно несносную личность. Родился Хэммонд в Сан-Франциско, в семье, которую он называет «поставщиками первоклассного товара». Выглядит он как ходячая реклама калифорнийского образа жизни. Нортон высок ростом, белокур, загорел и очень хорош собой. К тому же он прекрасный врач и уже второй год учится в ординатуре в Мемориалке, где его ценят столь высоко, что не обращают внимания на такие мелочи, как длинные, до плеч, волосы и лихо закрученные пышные усищи.

Главное достоинство Хэммонда и немногочисленных молодых врачей, подобных ему, состоит в том, что они ведут борьбу с косностью, не восставая против старой профессиональной элиты. Хэммонд не стремится шокировать кого-либо своей шевелюрой, образом жизни или мотоциклом. Ему просто глубоко плевать, что подумают другие врачи. Благодаря такому отношению к жизни его никто не осуждает. В конце концов, он знает свое дело. И даже если другим врачам не нравится его внешний облик, никаких причин жаловаться на Хэммонда у них нет. Вот он и живет себе спокойно. Да еще и занимается преподаванием, поскольку это входит в ординаторские обязанности. А значит, он оказывает влияние на молодежь. Вот почему Хэммонд – надежда медицины.

После Второй мировой войны врачевание претерпело огромные изменения. Обновление шло как бы двумя волнами. Сначала, в первые послевоенные годы, бурно расцвели наука, технологии и методики. Врачи стали применять антибиотики, потом разобрались в электромагнитном балансе организма, изучили строение белка и работу генов. Достижения эти хоть и лежали главным образом в сфере науки и технологии, но они до неузнаваемости изменили облик практической, прикладной медицины. До 1965 года три из четырех наиболее распространенных групп лекарственных средств – антибиотики, гормоны и транквилизаторы – оставались главными новациями послевоенных лет. Четвертая группа, анальгетики, была представлена в основном старым добрым аспирином, синтезированным в 1853 году. Аспирин – одно из чудес фармацевтики. Он снимает боль, отеки, лихорадку и аллергию, и при этом никто не может объяснить механизм его действия.

Вторая волна перемен – явление относительно недавнее и скорее общественное, нежели технологическое. Оно связано с социальной медициной и государственным врачебным обслуживанием, которые превратились в серьезную помеху. С ними надо было бороться как с раком или сердечно-сосудистыми заболеваниями. Некоторые врачи считали, что государственная медицина хуже любого рака, и кое-кто из молодых коллег разделял это мнение. Но было совершенно ясно, что, нравится это врачам или нет, им придется оказывать более качественную медицинскую помощь гораздо большему числу людей, чем когда-либо прежде.

Казалось бы, новаций следовало ждать именно от молодежи. Но в медицине не все так просто. Молодые врачи постигают премудрости ремесла под руководством своих пожилых коллег, и зачастую ученик становится точной копией учителя. Кроме того, в лекарском деле идет война поколений, особенно в наши дни. Нынешние молодые врачи более образованы и лучше подготовлены, их научные познания обширнее, чем у старой гвардии. Они задаются гораздо более серьезными вопросами и не довольствуются простыми ответами. К тому же они с присущей молодежи пронырливостью стремятся избавиться от пожилых коллег и занять их должности.