— Думаю, два дня хватит для подготовки, — заявил Пономаренко. И тут же неожиданно сказал мне: — Ваше соединение, товарищ Сабуров, вело крупные бои. Мы вам не сообщали, не хотели волновать вас. — И, увидев, что я серьезно взволновался, Пантелеймон Кондратьевич успокоил меня: — Сейчас все в порядке, атаки отбиты.

— Передайте привет партизанам и партизанкам, — прощаясь, сказал Сталин. — Живым словом поддерживайте в народе уверенность в победе. Желаю успехов!

Прощание было сердечным. Мы вышли из Кремля окрыленные, полные сил… На Красной площади остановились.

— Перед вами теперь широкий путь, — сказал Пономаренко, — действуйте!..

У читателя может возникнуть естественное сомнение: откуда, дескать, у Сабурова такая «железная» память на все эти детали и даже диалоги, которые велись двадцать с лишним лет назад в те памятные дни нашего пребывания в Кремле.

Прежде всего, нужно сказать, что все мы вели подробные записи, которые позже пригодились, когда мы выступали перед партизанами и жителями оккупированных врагом районов.

И потом — такие встречи, какие мы пережили в Кремле, вообще не забываются. Весьма возможно, что кому-нибудь из моих товарищей кое-что вспомнится в другом свете и они выразят пережитое в те дни какими-то другими словами. Но конкретная обстановка, вопросы, поднятые на совещаниях с руководителями партии и правительства, переданы мной с максимальной достоверностью и чувством должной ответственности и уважения к событиям, участником которых мне довелось быть.

Накануне нашего отбытия из Москвы пошел дождь. Ночью я несколько раз выходил на балкон гостиницы «Москва» и, возвращаясь, говорил Сидору Артемьевичу Ковпаку:

— Если бог против Гитлера, то мы завтра улетим.

Бог действительно оказался антифашистом.

…Летим над столицей. Неотрывно всматриваемся в проплывающие под нами и все более удаляющиеся площади, улицы, дома. Яркие лучи солнца придают всему окружающему какой-то праздничный вид, и я понимаю, почему ворчат на меня и Ковпака наши товарищи: зачем было так торопиться с отъездом. Еще хоть бы денечек «подышать Москвой».

Я мысленно был уже за линией фронта — там, у себя, на Сумщине. Мысленно готовлю отряды в рейд.

Наш самолет сопровождают два истребителя. Они то близко подходят к нам, то, отваливая, описывают бесконечные спирали и круги и, словно радуясь солнцу и безоблачному небу, кувыркаются в воздухе.

Казалось, все мы очень внимательно наблюдали за действиями истребителей, но, как потом в разговоре выяснилось, никто из нас не заметил, когда они оторвались от нас и исчезли в ясном, без единой тучки небе. Их исчезновение послужило как бы сигналом. Люди оторвались от окошечек, и, видимо только сейчас почувствовав огромную усталость от недоспанных ночей и больших внутренних переживаний, один за одним стали прилаживаться ко сну. Время в полете прошло незаметно, и когда мы проснулись, то как-то без особого энтузиазма восприняли появление под крылом самолета какого-то города.

Снижаемся.

Встречавшие товарищи рассказали, что истребители сопровождения почему-то нас потеряли и это привело к настоящему переполоху: из Москвы было уже много звонков. В довершение всего и наш самолет заблудился, и его велено было посадить.

Вскоре мы были в кабинете первого секретаря Тамбовского обкома партии. Встретил он нас радушно. Хотя на тамбовской земле мы очутились совершенно случайно, но почувствовали себя среди родных людей.

Кабинет секретаря обкома был скорее похож на уголок павильона сельскохозяйственной выставки: всюду пшеница, фрукты, сахарная свекла. И разговор наш преимущественно шел о положении в сельском хозяйстве. Секретарь обкома подчеркивал, что сейчас успех дела в этой отрасли производства решают женщины, на плечи которых война взвалила самые трудоемкие работы.

Представьте себе, говорил он, несмотря на труднейшие условия жизни, сейчас вопрос трудовой дисциплины снят с повестки дня. Люди готовы работать круглосуточно, лишь бы как можно больше сделать для фронта. Все лучшее зерно, фураж, продукты колхозы везут в фонд обороны.

За словами секретаря обкома мы видим трудовые дела народа, отдающего все силы, чтобы помочь Красной Армии скорее разгромить врага. До сих пор, мне думается, остались мы в долгу перед стойкостью, преданностью и государственной мудростью миллионов советских женщин, доказавших, что они достойны великого подвига наших героических воинов…

Из Тамбова на машинах мы выехали в направлении Ельца. Дорога проходила через поля Тамбовщины, и мы воочию видели, кто на них трудится: повсюду хозяйничали женщины, подростки, только изредка можно было увидеть мужчин — то были старики или инвалиды. Эта картина народной самоотверженности ради общего дела не раз потом в минуты опасностей вставала перед моими глазами.

К исходу дня мы прибыли на аэродром, на тот самый, на котором приземлились, когда направлялись в Москву.

Здесь собралось много военных. Ожидали прилета командующего фронтом К. К. Рокоссовского. Но только под самый вечер мы встретились с Константином Константиновичем, который, как оказалось, специально прилетел, чтобы поговорить с нами. Это, признаюсь, всех нас душевно порадовало. До сих пор в моей памяти сохранилось самое доброе воспоминание об этом человеке не только потому, что он был чрезвычайно внимателен к нашим партизанским заботам, но и потому, что он сумел создать удивительно непринужденную, я бы сказал, задушевную обстановку, которая царила на протяжении нескольких часов нашей с ним встречи.

Каждый человек сохранил о войне какие-то только ему принадлежащие воспоминания, которыми он внутренне гордится. Так вот, я отношу шестичасовую беседу с К. К. Рокоссовским, перед талантом и волей которого я преклонялся и преклоняюсь по сей день, к числу такого рода воспоминаний. Этот разносторонне образованный человек щедро делился с нами своими интереснейшими мыслями и огромным боевым опытом.

Мне запомнился и такой эпизод. Во время ужина к Рокоссовскому прибыл какой-то генерал. Командующий посадил его за стол рядом с собой и попросил доложить последние новости. Разговор в основном свелся к тому, что Сталинградский фронт усиленно нуждается в подкреплении авиацией и танками.

Рокоссовский долго молчал, а прощаясь с генералом, сказал:

— Все, что только можно, выделите сталинградцам. Сейчас здесь на нас наступать не будут.

Когда генерал ушел, Константин Константинович доверительно сказал нам о тех огромных трудностях, которые сложились на Сталинградском фронте, и при этом заметил, что коренного перелома в ходе войны нам предстоит добиться именно на берегах Волги.

Я тогда думал о том, что, видимо, нелегко командующему оголять какие-то участки своего фронта, чтобы своевременно прийти на помощь войскам, сражающимся на Волге. И я по-настоящему, по-хорошему позавидовал такой реально существующей координации действий между фронтами. И невольно думалось о том, что, если бы нам, командирам партизанских отрядов и соединений, удавалось без долгих разговоров и взаимных убеждений как можно чаще согласовывать наши операции, насколько они были бы эффективнее и значительнее…

Мы говорили с командующим о партизанских условиях борьбы, о том, как мы используем слабые стороны противника, о партизанской тактике, позволяющей совершать нападения на железнодорожные станции, райцентры и даже города, о развертывании диверсионной работы на вражеских коммуникациях.

Мы тогда не противопоставляли одни методу ведения партизанской борьбы другим, как это пытаются делать некоторые товарищи сейчас, через двадцать с лишним лет после войны. Находятся теоретики, которые, совершенно не считаясь с фактами, заявляют, что успех дела в партизанских условиях решали или одни минеры, или действия одних рейдирующих отрядов.

Такое противопоставление деятельности партизанских подразделений так же вредно, как безусловное и безоговорочное предпочтение в армии одного рода войск другому, без предварительного выяснения всех их качеств и недостатков применительно к той или иной задуманной операции.