— Не будем вам мешать, — неожиданно заявила Элеонора и направилась к двери, сделав охранникам и камердинеру знак удалиться.

Поглядев на спокойно-сосредоточенное лицо Смита, Рузвельт сказал:

— Вот мы и один. Очевидно, ваше дело требует полной конфиденциальности. Но прежде всего прошу вас удовлетворить мое любопытство и сказать, кто вы?

— Ваш политический противник, сэр. Откровенно говоря, я не рассчитывал на встречу с вами. Но миссис Рузвельт... Если вас интересует, чем я занимаюсь, то я профессор Вермонтского колледжа имени Бенджамина Франклина. — Голос у Смита был низкий, чуть хрипловатый.

— Ваше имя мне уже сообщила жена, — как бы не обращая внимания на первую фразу, сказал Рузвельт. Его совершенно не интересовало, что делает в колледже этот Смит, но из вежливости он все-таки спросил: — Какой предмет вы преподаете?

— Политическую экономию, сэр, — вежливо ответил Смит.

— И давно? — поинтересовался Рузвельт просто для того, чтобы поддержать разговор.

— Это не простой допрос, мистер президент, — с легкой усмешкой ответил Смит. — Я преподавал десять лет. Потом... Потом я получил долгосрочный отпуск.

— Почему? — спросил Рузвельт.

— В тридцать первом году власти штата перестали субсидировать наш колледж, как, впрочем, и многие другие учебные заведения. Директору пришлось сократить многих преподавателей.

— Вам удалось найти другую работу?

— Да. В нью-йоркских доках.

— Вы к тому же инженер? Или моряк?

— О нет, сэр. Для того, чтобы работать грузчиком, диплома не требуется, — спокойно ответил Смит.

На мгновение Рузвельту показалось, что наконец он понял все. Конечно, этот Смит — один из той огромной массы безработных, которую породила «великая депрессия». Теперь он проник к Элеоноре, чтобы просить... Впрочем, нет! Он ведь только что сказал, что преподает в колледже. Значит, работа у него есть. Тогда в чем же дело?

— Я вас понимаю, — меняя светскую манеру на сочувственную, произнес Рузвельт. — Но теперь, благодарение богу, трудности позади...

— Вы уверены, что они позади, мистер президент? — глядя прямо в глаза Рузвельту, прервал его Смит. В тоне его послышалась легкая насмешка. Или Рузвельту это просто показалось? Тем не менее он ощутил невольное раздражение.

— Вряд ли сегодня в стране найдется много людей, которые доказали бы обратное, — сохраняя внешнее спокойствие, сказал президент.

— Я один из них, сэр, — тотчас отозвался Смит и теперь уже с явной усмешкой добавил: — Дело в том, что я «красный», мистер президент.

Однако он явно недооценивал свойственных Рузвельту выдержки и чувства юмора.

— O! — воскликнул президент. — Это значит, что мы союзники! Если вы подсчитаете, сколько раз за прошедшие годы наши газеты, политиканы и проповедники называли меня «красным», то наверняка получите астрономическую цифру!

— Я другой «красный», сэр, настоящий, — отклоняя шутливый тон Рузвельта, серьезно сказал Смит. — Я коммунист.

— Что ж, вас немного, но вы существуете, — стараясь сохранять хладнокровие, так же серьезно ответил Рузвельт. — И вы называете себя партией рабочего класса, партией интернационалистов. Ведь так?

— Мы не просто называем себя, а и в самом деле являемся подлинными представителями трудящихся американцев, — возразил Смит.

— Так почему же, — с обидой произнес Рузвельт, — вы называете себя противником человека, который ликвидировал кризис в Соединенных Штатах?

— Тем, что вы провозгласили «Закон о восстановлении промышленности»? — не без иронии спросил Смит. — Или «Акт о регулировании сельского хозяйства»? Или тем, что ввели все эти «кодексы честной конкуренции»?

— А вы считаете их бесполезными? — резко спросил Рузвельт.

— Для кого как. Я не отрицаю, что ваша «Федеральная администрация чрезвычайной помощи» сократила безработицу, хотя любой человек подтвердит, что кризис в Штатах еще далеко не ликвидирован. Не спорю, своим «Новым курсом» вы ввели в стране некоторые элементы разумного планирования. Но что заставило вас сделать это?

— Перечисляя то, что сделано моей администрацией, — все так же резко сказал Рузвельт, — вы забыли о признании Советской России.

— Мистер президент! Я не отрицаю некоторые из ваших несомненных достижений. Более того, чисто по-человечески вы мне симпатичны («Вот самоуверенный нахал!» — подумал Рузвельт). Но ради кого и во имя чего ввели вы свой «Новый  курс»?

— Всего мог ожидать от вас, но только не этих нелепых вопросов! — воскликнул Рузвельт. — Ради чего? Ради всех «смитов», всех «джонов» Америки! Во имя чего? Во имя блага простых американцев, А вам, очевидно, кажется, что мы на пути в ад и уже находимся в какой-нибудь миле от пекла?

— Насколько мне помнится, миля — это точное расстояние между Белым домом и Капитолием. Не так ли? — подчеркнуто вежливо осведомился Смит. — Тем не менее, — продолжал он, — разрешите мне на минуту забыть, что я нахожусь в Белом доме и сижу рядом с «первым человеком» Соединенных Штатов. Я ненавижу лицемерие — вольное, вынужденное или искреннее, если такое вообще существует. Нет, мистер президент! Ваш «Новый курс» родился не из абстрактного сострадания к «смитам», а из желания спасти капитализм в Америке. Вас напугало, что только в последние год или два в рабочих стачках участвовало более четырех миллионов человек. Да, вы правы, не так уж мало «джонов» и «смитов» получили в последние годы работу и крышу над головой. Но о том, что ежегодные прибыли монополий благодаря всем вашим мерам возросли с трех миллиардов почти до шести с половиной миллиардов долларов, вы, очевидно, забыли. А безработных у нас и сегодня миллионы. Так не говорите, что все, что вы сделали, было сделано ради «смитов». Человек такого интеллекта и такой субъективной честности, как вы, может позволить себе не быть лицемером!..

Рузвельту — он хорошо помнил это! — потребовалось немалое напряжение воли, чтобы закончить разговор шуткой.

— Насколько я понимаю, — сказал он, — вы обвиняете меня во всех бедах Америки. Можно в связи с этим рассказать вам анекдот? Говорят, что героя Марны маршала Жоффра как-то спросили: «Кто же все-таки выиграл битву на Марне?» «Я точно не знаю, — ответил маршал, — но уверен, что если бы битва была проиграна, то в этом обвинили бы меня».

— Что ж, это было бы несправедливо, — сказал Смит, — но если крупные монополии не перестанут грабить народ, то в этом обвинят вас, мистер президент. Точнее, ваш класс. И это будет справедливо...

Спустя мгновение, как бы заканчивая свою мысль, Смит сказал:

— Впрочем, вы далеко не худший человек своего класса. На следующих выборах я буду голосовать за вас.

Когда Смит ушел, Рузвельт раздраженно спросил Элеонору:

— На кой черт ты заставила меня встретиться с этим самоуверенным критиканом?

— Чтобы ты еще лучше знал настроения разных слоев нашего народа. Помогать тебе в этом — мой долг, — ответила Элеонора. — Выступления на предвыборных собраниях не всегда показательны, — добавила она. — К тому же этим «Смитам» не всегда дают возможность говорить публично…

— Господин президент, получилось! — прозвучал вдруг на всю комнату голос Шуматовой.

Рузвельт вздрогнул и с недоумением посмотрел на художницу. Женщины столпились возле ее мольберта.

— Получилось! — еще радостнее повторила Шуматова. Но тут же, взяв себя в руки, строго осадила Люси, и кузин президента: — Нет, нет, мои дорогие леди, прошу вас вернуться на свои места. Вы отлично знаете, что я никому не показываю рисунок в незаконченном виде. Мне никак не удавались глаза, но теперь они получились! — с облегчением сказала она Рузвельту. — Еще не совсем, но все-таки получились.

— А я имею право взглянуть в собственные глаза? — спросил президент.

— Пожалуйста, — решилась Шуматова, взяла мольберт и показала рисунок Рузвельту.

— Лю-бо-пытно, — сказал он после паузы.

— Вам не нравится? — упавшим голосом спросила Шуматова. — Но это же еще только набросок. Это еще должно обрести плоть и кровь.