От преданного взгляда Талли не могло скрыться, что, несмотря на все внешние перемены, президент был очень слаб. Силы его не восстанавливались или восстанавливались очень медленно. Она видела, как неохотно обращается Рузвельт к очередной стопке бумаг на письменном столе, как дрожат — правда, менее заметно, чем раньше, его руки, как устало откидывается он на спинку своего кресла, прочитав три-четыре документа...
Чтобы поднять его настроение, Талли доставала очередной конверт с марками, присланными президенту почтовым ведомством. При виде новых марок президент оживлялся, хватал со стола лупу и долго разглядывал сокровища, которым предстояло пополнить его коллекцию...
6 апреля, ознакомившись с почтой, президент долго сидел молча с хмурым и сосредоточенным видом. Он только что перечитал доклад американского посла в Москве.
Рузвельт высоко ценил Гарримана. Будучи миллионером, Гарриман мало заботился о личной карьере на государственной службе и вел себя так, как подсказывал ему здравый смысл. Немалую роль играл в этом и присущий ему независимый характер. Никто, разумеется, не мог заподозрить его в симпатиях к коммунизму. Но с самого начала воины он доброжелательно и с сочувствием относился к России. Став в 1943 году послом Америки в СССР, как уполномоченный президента США, вел переговоры со Сталиным, касающиеся помощи России, был сторонником скорейшего открытия второго фронта...
В начале войны американские газеты, как, впрочем, и многие советники президента, были убеждены в том, что Советский Союз не выдержит обрушившегося на него удара и будет очень скоро побежден.
Тогда Рузвельт послал в Москву Гарри Гопкинса, поручив ему лично убедиться в том, насколько Россия, несмотря ни на какие жертвы, способна сражаться с врагом, а убедившись в этом, предложить Сталину помощь, как в вооружении, так и в материалах, необходимых для военной промышленности.
Но все это было в прошлом. Сейчас, когда окончательный разгром гитлеровской Германии стал делом одного, максимум двух месяцев, Рузвельта больше всего заботило будущее. Как оно сложится? Мирные отношения с Россией Рузвельт воспринимал как историческую необходимость, — никакой альтернативы он не видел.
Черчилль пророчествовал, что основной целью России после победы будет «большевизация» Европы и неотложная задача Америки и Великобритании состоит в том, чтобы любыми средствами это предотвратить.
Мрачные пророчества Черчилля не проходили бесследно для Рузвельта, но он все же не мог поверить, в особенности после двух встреч со Сталиным, тегеранской и ялтинской, что у Советского Союза появятся после войны другие первоочередные интересы, кроме стремления как можно скорее восстановить все то, что разрушено, сожжено, втоптано в землю гитлеровцами.
Рузвельт высоко ценил таланты Черчилля — военный, дипломатический, литературный и многие другие. Но с упрямством своего ближайшего союзника он никак не мог примириться. Да, Черчилль первым принял вызов Гитлера и первым протянул руку России, когда ее постигла беда. Но во всем другом, касающемся Советского Союза и лично Сталина, английский премьер-министр нередко проявлял поистине поразительное упорство.
Зная, что от победы России во многом зависит судьба Англии, Черчилль тем не менее без конца оттягивал открытие второго фронта. Кроме всего прочего, Рузвельта раздражала самоуверенность британского премьера, кажется, вообразившего, что ему дано остановить ход истории. Война воспринималась им как досадный перебой, а после победы он намеревался восстановить все, чем обладала довоенная Великобритания, и конечно же, воссоздать «санитарный кордон» вокруг России.
Рузвельт считал Черчилля «возбудимым и опасным». Он решил не приводить никаких встреч с ним до Ялты, если в них не будет участвовать Сталин. А Черчилль, наоборот, всячески убеждал Рузвельта встретиться вдвоем, втайне от Сталина, предлагая для этой секретной встречи то Мальту, то какое-нибудь другое место.
Надо ли говорить, что Рузвельт был гораздо ближе к Черчиллю, чем к Сталину? Классовые законы неумолимы! И тем не менее их глобальные цели были разными. «Правь, Британия!» — эти строки английской шовинистической песни, в сущности, определяли пафос всей деятельности Уинстона Черчилля. Излюбленные же идеи Рузвельта были открыто высказаны им в его последнем Послании конгрессу «О положении в стране».
Сегодня, после того как он перечитал доклад Гарримана, у него появилось непреодолимое желание тотчас возобновить в памяти каждую строку этого своего Послания. Рузвельт вызвал Хассетта и велел ему принести папку, где оно лежало.
В Послании было одно место, которое казалось Рузвельту особенно важным. Откинув свою накидку, Рузвельт положил листки на колени и прочел вслух: «В сфере внешней политики мы намерены держаться вместе с Объединенными Нациями — не только во имя войны, но и во имя победы, ради которой ведется эта война. Нас объединила не только общая опасность, но и общая надежда. Наше сообщество — это сообщество не правительств, а народов; надежда же народов — мир... Создать этот мир народов будет нелегко. Мы обманываем сами себя, если считаем, что капитуляция вражеских армий обеспечит мир, к которому мы стремимся. Безоговорочная капитуляция армий наших врагов — это первый и необходимый шаг, но только первый шаг...»
— Вы меня звали, сэр? — вдруг раздался голос Хассетта.
— Я никого не звал, — недовольно откликнулся Рузвельт.
— Мне показалось, что я слышал ваш голос.
— Тебе это не показалось. Я действительно разговаривал.
— Но с кем?
— С самим собой. С Америкой... С миром, с человечеством, черт подери! Оставь меня в покое!
Едва заметно пожав плечами, Хассетт поспешил удалиться.
«…Чем ближе мы к победе над нашими врагами, тем глубже мы осознаем разногласия между победителями, — продолжал читать Послание Рузвельт. — Мы не должны допустить, чтобы эти разногласия разделили нас и заслонили от нас наши более важные общие и долговременные интересы: выиграть войну и обеспечить мир. Международное сотрудничество, на котором должен основываться прочный мир — это не улица с односторонним движением. Страны, как и отдельные люди, не всегда видят или думают одинаково, и международному сотрудничеству и прогрессу не способствует ни одна страна, считающая, что у нее монополия на мудрость или добродетель».
Это Послание Рузвельт готовил с особой тщательностью.
Своим «редакторам» — Шервуду, Розенману и другим — он сказал, что Послание должно быть коротким, объяснил, что не сможет долго простоять на ногах, что подготовленную речь из трех тысяч слов он не в силах произнести.
И все же, превозмогая боль, обливаясь потом, он произнес речь, состоящую не из трех, а из восьми тысяч слов...
Соображения Гарримана о том, какой может быть послевоенная внешняя политика России, заставили Рузвельта вспомнить мрачные предсказания Черчилля. Гарриман подтверждал, что Россия готова сотрудничать с Соединенными Штатами в рамках Организации Объединенных Наций. Вместе с тем он предсказывал, что Советский Союз примет все меры, необходимые для того, чтобы обеспечить собственную безопасность, подчинив себе граничащие с ним государства. Этой цели, утверждал Гарриман, Россия будет добиваться путем «инфильтрации» в пограничные страны с помощью их коммунистических партий.
Подтверждение того, что СССР готов сотрудничать с США в Организации Объединенных Наций, радовало президента. Но все остальное огорчало и раздражало. Он привык верить своему послу в Москве. Однако на этот раз доклад Гарримана имел антисоветски-пропагандистский оттенок, будто был написан под влиянием парламентских выступлений Черчилля.
Стремление американцев обеспечить безопасность своей страны Рузвельт считал бы вполне естественным, но когда такое стремление проявляют русские, да к тому же «красные» русские, то, может быть, Гарриман все-таки прав?..
Убежденный в том, что капиталистический образ жизни «от бога», а коммунистический — если не от дьявола, то во всяком случае от сил, противостоящих всевышнему, Рузвельт был не в состоянии понять закономерности общественного развития. Ему казалось, что будущий образ жизни народов Восточной Европы зависит только от Сталина. В прошлом Рузвельт много раз повторял и про себя и публично известную фразу Торо, что наиболее опасный вид страха — тот, когда человек боится самого страха. Но сейчас именно он безотчетно боялся страха, порожденного им самим...
