Самая грустная вещь всех времен и народов — это, пожалуй, «Сирены Титана» Курта Воннегута.
Космическая пьеса с триединством равнодушия времени, равнодушия пространства и равнодушия действия — попробуй-ка, будь счастливым после спектакля со своей неуместной жаждой любви. А стоит ли вообще требовать любви от Эпохи, Территории и Закономерности?
Пару газетных публикаций по итогам встречи я, конечно, организую, но это пока все, чем можно ответить. Завтра что-нибудь придумаем, ведь завтра будет другой день, а сейчас не перейти ли в мемориальную фазу, если уж судьба послала мне привет с этим молодым человеком? Неудачно попал, вот только — спешка, досада, чепухи наговорила… Плохой сон приснится ему сегодня…
Да, моя солнечная Пакавене оставалась со мной, но где-то там существовала и другая Пакавене, где меня уже не было, и поэтому всегда лил дождь — черненький анти-файл, возникший в тумане с химерической услужливостью директории «Temp», и какое отношение имел он к стандартному населенному пункту в чужой стране, где шла своя жизнь, и строились дома, и старики умирали, а дети рождались, и все каждый день ели вареный картофель с копченым салом и смотрели, как там поживают на западе? Собственно говоря, этот пункт и назывался по-другому — по имени большого озера, и зачем ему нужна та другая Пакавене, где на мокром песке остались отпечатки наших кроссовок? Там-то уж точно обойдутся без нас… Хотят избавиться даже от воспоминаний…
Однажды, под горячую руку, я и сама хотела избавиться от всех воспоминаний сразу, и можно, конечно, сетовать, что мысль изреченная есть ложь, а мысль запечатленная — ложь вдвойне, и вообще, как могут воспоминания быть адекватны ушедшей реальности, если у каждого из нас была своя Пакавене, и другие были туда не вхожи? Но в моем тексте, и в самом деле, кое-что было напутано, напутано специально и злонамеренно, и конец истории был несколько иной — примерно с того места, когда с мясником было покончено, все уехали на прокурорском газике, а героиня, оказавшись у себя в комнате наедине со своим чемоданом, сняла со стены ружье, провисевшее на сцене пару актов в полном бездействии, и ружье выстрелило.
Трудно сказать, зачем она это сделала. Возможно, она никак не могла идентифицировать себя с принцессой, до посинения благодарной победителю местного чудовища, представить которого в лучшем свете было невозможно только потому, что лучшее — враг хорошего. И вообще пора было опускать занавес, и зрители, ощупывая номерки в карманах, с нетерпением ждали заключительной сцены с простыми искренними словами («Сердце поет…»), а этих слов у героини сегодня не находилось, потому что в Датском королевстве было неладно, и все грешили на чудовище только потому, что боялись заглянуть в зеркало — ведь все зеркала уже давно окривели, натужно извиваясь в попытках угадать тот радиус кривизны, при котором отображение выглядело бы вполне прилично. Собственно говоря, и отличить героя от героини уже было нелегко — оба были закованы в одинаковые латы, и к концу последнего акта им уже было легче молчать, чем говорить, но они по-прежнему ходили парой, потому что не могли забыть тех редких мгновений, когда видели друг друга без железных доспехов.
Можно сказать совершенно определенно, что героиню в этот недобрый час вовсе не прельщали темпы развязки в «Гамлете», когда все быстро сыплют соль на чужие раны, и ситуация стабилизируется, потому что проблемы исчезают вместе с людьми. Просто пора было уезжать, и впереди маячило короткое бабье лето, а там уже не за горами был и Покров день, когда мокрую бесприютную землю заносит первым снегом, и она каменеет, надеясь на лучшие времена, а каменеть сиднем и ждать хорошей погоды было не в характере героини, и лишняя информация в этом свете представлялась полезной — быть может, ей удастся тогда найти самые правильные слова для нелегкого вечернего разговора, хотя…
Хотя для тех, кто родился в России, иногда лучше всего отдаться на волю волн и плыть по течению, куда глаза глядят. Сегодняшний день, однако, был особенным, и счастливое избавление от смерти в этот момент уже не казалось героине главным событием. Главным было другое — оставшись одна, она вдруг связала мелкие детали бытия последних дней, включая лояльность Восьмеркина и внезапную неприязнь к бутерброду, в единую картину, и старые декорации к пьесам «Казаки-разбойники», «Кошки-мышки», «Любит — не любит» срочно сдавались в утиль-сырье, а ослепительно-розовые скрипки, пока в театре шел ремонт, разучивали новые мелодии убаюкивающего свойства, и всему миру предлагалось немедленно учесть обстоятельства и приспособиться под декорацию к пьесе «Дочки-матери».
Маленький эпизод с конвертом был деталью этой грандиозной мировой перестройки, но доля случайности в эпизоде, конечно была — нужно было достать из чемодана чистое полотенце, а под полотенцем оказался так и не вскрытый конверт. А далее ружье выстрелило, и кое-какая правда тут же вышла наружу, но не могла похвастать положительно ничем, кроме собственной правдивости — как надпись на могиле самого заядлого неудачника: «По крайней мере, он честно прожил свою жизнь».
— Дорогая Марина! — писала мне Люба, — я узнала то, что ты хотела. Человек, о котором ты спрашивала, никогда не был женат. Если твои планы не изменятся, то мы скоро увидимся. До скорой встречи!
Я попыталась привести мысли в порядок, и через некоторое время, увидев отблеск красных сигнальных лампочек во внимательных глазах экспериментатора, закатанные рукава белого халата и шприц в безжалостных волосатых руках, явственно осознала себя белой мышью, забившейся в угол клетки, Картинка впечатляла, но дело портили руки — руки были не те, они были бережными и нежными. В конце концов, уж, о чем — о чем, а по поводу именно этой детали картинки мы со своей героиней могли судить вполне авторитетно.
Тем не менее, информация была принята к сведению, и процесс пошел быстро, с волнами и бурой пеной. Мой кораблик минут с двадцать все еще участвовал в съемках — то с алыми парусами на мачтах, то под Веселым Роджером, то в поисках капитана Гранта, но внутреннее беспокойство уже подтапливало трюмы, поскольку отдельный, случайно уцелевший айсберг мог принять его дуриком за «Титаник».
Прогрунтованный и многослойно окрашенный корпус судна к концу съемок выглядел еще почти новеньким, но мелкая сетка трещинок уже покрывалась кое-где ржавчиной, а что творилось в пространстве под днищем — и рассказать было трудно!
Прозрачные тельца густо населяли это пространство, чтобы, натешившись свободой, навсегда прикрепиться к какому-нибудь днищу. Паренхимулы дрыгали жгутиками в разные стороны и, выворачивая губки наизнанку, норовили сами себя поцеловать; целобластулы пузырились и, усложняясь до амфибластул, приобретали необходимую целенаправленность поиска; гемоцианиновые науплиусы, выпучив глазок, вырабатывали голубую кровь для будущих куколок, а пухленькие трохофоры с мерцательным поясом ресничек лениво увертывались от шустрых эволюционно-продвинутых велигеров.
С точки зрения Баронессы, к примеру, это были личинки всяких прилипчивых организмов, врагов мировой навигации — она обожала экзаменовать гуманитариев каверзными вопросами типа: «Относятся ли пауки к насекомым?», но мой кораблик плавал в сказочных пространствах Пакавене, и прозрачные тельца поэтому трактовались мною в качестве этаких платоновских эйдосов, эфирных зародышей всяческих версий бытия, и то, что, в конце концов, прилипло к днищу, объясняло ситуацию не лучшим образом. Love story была коротенькой и яркой — достаточно коротенькой, чтобы мгновенно пробежаться по страницам, и достаточно яркой, чтобы героине не почувствовать сейчас страшной досады.
— Шекспировская «Буря» (далее — непереводимая игра слов), не меньше! — думала она сначала, — и мы читаем книги Просперо, воюем с духами природы, воздымаем волны и гоняем корабли. И все ради пошленькой развязки — девочке пора замуж, а мальчик боится жениться.
— Безусловно, рыцарь, — думала она потом, — но со страхом и упреком. А, может быть, не рыцарь, а может крокодил… Вдруг — жена-инвалид, вдруг — девочку до потери пульса любит, вдруг… Годы поджимают, а тут расписной русский рай — щи замоскворецкие, репа пареная, квас «Монастырский»… И хочется, и колется — баба-то ненадежная, порченая, неискренняя… Что же, попытка была не пыткой!