Сейчас же на турбазе организовали дискотеку, и по вечерам крутили магнитофонные записи, а киевские диск-жокеи, неизвестно как оказавшиеся так далеко от Украины, завывали в музыкальных паузах неестественными голосами, путая английский с малоросским и мешая видео-зрителям в соседней пристройке наслаждаться воплями американских ментов из «Полицейской академии».

Генрих рокотал приятным басом, регулярно подтверждая в ходе разговора свою репутацию злостного циника, случайно не унаследованную сыном. Мы прикупили в киоске свежих газеток и заглянули в фойе центрального здания, где небольшая группа туристов напряженно ждала перед голубым экраном окончания беседы ведущего тележурналиста с упитанным господином в темно-сером.

— По-моему, это Петр Ильич Иванов, заведующий сектором легкой промышленности — сказала я Генриху, поразив философа недетской осведомленностью.

В этот момент беседа кончилась, и на голубом экране появилось долгожданное мгновение весны — одно из семнадцати возможных. Мы ушли погулять вокруг главной клумбы с оранжевыми тагетесами, именуемыми на Руси бархатцами, а потом присели на лавочку взглянуть, что пишут сегодня в самой центральной газете. Генрих открыл газету и издал приятное ржанье, а дальше мы уже хохотали вместе, потому что уже лет пять, как я тоже начинала чтение газет с заголовков, подставляя их под воображаемое неприличное изображение — было такое развлечение в наши времена у интеллигентных людей.

К концу экскурсии мы вполне притерпелись друг к другу и раскланивались у почтамта весьма церемонно и почтительно. Лет через десять, уже смертельно больной, он издаст небольшую книгу рассказов «Путешествие по эпохам», и они поразят меня не только безыскусной правдивостью и предельной точностью описания деталей, но и своим неожиданным простодушием. Один Бог знает, где искать нас настоящих — быть может, так важен тот единственный миг, когда мы, сбросив пестрые одежды, как капустные листья с материнского огорода, последний раз всплываем на поверхность Леты и смотрим на зеленые берега?

В нашем дворе стоял звериный рев, и дачные старушки, поджав зады, разбегались по своим комнатам.

Было абсолютно ясно, что снова появился Виелонис, немолодой спившийся художник, промышлявший теперь мелкой спекуляцией. Этот приземистый квадратный тип с непомерно волосатым брюхом терпеть не мог старух, и, узрев на своем пути какую-нибудь мирную усохшую старицу, тут же начинал поливать ее густо и отборно.

К ужасу стариц он частенько селился в замызганной зеленой палаточке на огородных задах под самым холмом, и с этого плацдарма терроризировал не только почтенных дачниц, но и проходящих по двору молодиц, зазывая последних зычным ревом заглянуть в свое сомнительное жилище. Место, куда он ежегодно ставил палаточку, обозначалось по весне необычайно густой и сочной травой, поскольку ночевки в пьяном виде на сырой земле кончались — пусть бог простит за трущобный натурализм — элементарным недержанием мочи.

Этот вонючий господин был давним партнером свекра нашей хозяйки по янтарному бизнесу — Виелонис где-то доставал левый янтарь, а Станислав распространял его среди туристов, желающих подлатать обувь в маленькой мастерской у турбазы. Подметки у туристов горели от активного образа жизни синим пламенем, и недорогие янтарные сувениры пользовались большим успехом, но время от времени у Станислава в бизнесе случались проколы, и он отсиживался в ближайших к дому можжевельниках, пока его партнер ревел на дворе, требуя своей доли. Как-то раз в наказание Виелонис попытался увести у Станислава козла, но Станислав углядел это из можжевельников, и старики крепко подрались, вырвав друга у друга по клоку волос и примяв невинное животное. Впрочем, изначальная невинность козлов ставилась под сомнение еще в библейские времена.

Появление Виелониса рассматривалось в деревне как стихийное бедствие, поскольку он успел за свою жизнь напакостить в каждом дворе Пакавене, и единственным человеком, которого он боялся, была моя подруга. Их первая, но до сих пор не забываемая в деревне встреча, произошла на кухне нашего дома, где Баронесса жарила лисички. Внезапно возникший сзади Виелонис предложил услуги прекрасной незнакомке достаточно прямо и определенно, но реакция Баронессы отличалась завидной скоростью, и поворачивалась к кавалеру она уже вместе с раскаленной сковородой. Отступая назад, Виелонис не углядел порога и скатился по каменным ступенькам, сломав ребро. С тех пор в деревне про Баронессу говорили так: «Это та, которая Виелониса…», а Виелонис, встречая Барона, каждый раз хмуро спрашивал:

— Это твоя баба? — и, получив утвердительный ответ, тут же давал ценный совет, — разводись!

Отвлекшись от старушек, Виелонис сделал мне громкое неприличное предложение, а я тихим ровным голосом указала ему спасительный путь. Это был наш обычный беззлобный ритуал — я искренне восхищалась его порочностью, а он, прекрасно сознавая мощь своего отрицательного обаяния, обрушивал ее на мою персону всякий раз, когда мне не удавалось увернуться. Выражался он весьма заковыристо, и старушки, несмотря на искреннее возмущение, слушали его всегда с искренним интересом.

Наш мирный диалог с Виелонисом был прерван хозяйкой. Жемина с взволнованным видом тащила в двух больших ведрах то, что осталось на тарелках туристов после завтрака. Все, кто устраивался на работу в турбазу, немедленно заводили поросят, потому что на тарелках оставалось таки порядочно, и повара туристической столовой пользовались в деревне особым уважением. Как оказалось, Жемина с минуты на минуту ждала мясника — предстоял разговор о поставке говядины к свадебному столу. Пока мы обсуждали с хозяйкой волнующий ее материнское сердце вопрос о размерах поставки, Виелонис заскучал и уполз в палатку.

Оставшись, наконец, не у дел, я посмотрела за огород на верхушки сосен, и прислушалась к силовым полям, чья внезапная активность вызывала в этот тихий час некоторое недоумение. Полюс сейчас явно находился в направлении моего взгляда, и земное притяжение неумолимо повлекло меня на тропинки пакавенского леса, где полуденные испарения уже полнились пряным можжевеловым духом, и песчаные рытвины под большими соснами свидетельствовали о таинственной ночной жизни, полной мистических ужасов из самых древних языческих сновидений, когда мир был полон первоэлементов конструктора, еще не собранных в единое жесткое божество, и оно являлось нам в темных тотемных ликах, удивляя разнообразием и вездесущностью своих явлений. Короче говоря, пора было идти в лес, и я унесла свою корзиночку прочь со двора.

Кое-где по обочинам дорог уже краснели ягодки земляники, а за большой деревянной скульптурой, изображающей недолгую тусовку соломинки, пузыря и лаптя, зеленый мох за ночь расцветился оранжевыми лисичками. Их красота, чистота и уместный коллективизм удивили меня в который уж раз, и я забыла обо всем на свете. Часа через три, однако, стало невыносимо жарко, но озеро Кавена было не за горами. Через пятнадцать минут я вышла тропинкой на лесную дорогу прямо к повороту на озеро.

Перед мостками на одеяльце загорала молодая и предельно обнаженная пара — Игорек, солист балета питерского оперного театра, и Леночка, гримерша этого же театра (по общему мнению, дело у них шло к свадьбе), тут же сбоку стояли белые «Жигули» с незнакомым московским номером. Из пустого салона, как из пересохшего аквариума, неслись мужские жалобы:

Что толку быть в тебе, Горелая вода, Когда пятнадцать баб Вернутся навсегда…

На мостках в окружении двух абсолютно голых дам сидел неизвестный мне Красавец. Дамы же были хорошо известны — Наталья Виргай и ее приятельница Ольга, сотрудник Эрмитажа, и занимались они своим обычным делом — уговаривали очередную жертву вступить в ряды нудистов. Для вступления в эту секту нужно было сбросить одежды самому и уговорить раскрепоститься подобным же образом кого-нибудь из традиционалистов. Тут же под солнышком собака Джесси сушила свое мохнатое рыжее одеяние, благодаря которому ей никак не удавалось вступить в нудистскую партию.