Было время, когда Дэвиду казалось, что он может помочь, что он способен что-то изменить. В те дни его больше волновало, хорошо или плохо он справляется с работой и с семьей, особенно с Розалинд. Казалось, совсем недавно он мог одним поцелуем сделать ее счастливой и прогнать всех демонов; теперь же было такое ощущение, что он сам демон, и при мысли, что Розалинд невыносимо страдает от чего-то, что делает он, его сердце разрывалось на части.

Тихо вздохнув про себя, Дэвид стал наблюдать, как группа его коллег в серых костюмах и броских галстуках переходит дорогу, направляясь к Уайтхоллу. Несколько минут назад он вернулся из Палаты, где провел утро на заседании специального комитета, посвященного... Вообще-то, сейчас он не мог вспомнить, о чем там шла речь. Он просто знал, что с радостью вернулся к себе в офис, где можно было закрыть дверь, показывая, что его не надо беспокоить. Скоро он сядет на поезд до Бристоля, где сегодня вечером должен быть на шоу «Время вопросов». Он надеялся, что Лиза составит ему компанию, но на это утро у нее уже был назначен пробный сеанс у парикмахера, поэтому он поедет один. Розалинд и Ди тоже не будет — шоу начинается слишком поздно для Лоуренса, поэтому они посмотрят его по телевизору.

Катрина поехала бы с ним, но к чему думать об этом... Дэвид позволил мыслям наполниться Лизой и той ночью, чуть больше недели назад, когда он пришел домой и нашел ее в муках сомнений. Насколько он мог судить, для нее кризис уже миновал, но вряд ли то же самое можно было сказать о нем самом. В тот вечер в его жизни тоже наступил своеобразный перелом, и страх, что это может повториться снова, похоже, только усиливался. Когда он произносил речь для экономистов и бизнесменов, собравшихся за ужином, на него вдруг нашло затмение и, хотя перед ним лежали его заметки, он не сумел продолжить. Разумеется, время от времени все теряют нить, иногда это даже забавно. Но растеряться так, как он тем вечером, и потом не собраться с мыслями... Нет, это нельзя было свести к шутке.

Он не понимал, как его мысли, такие ясные и четкие, такие полные смысла и целенаправленности, могли вдруг испариться в тот самый момент, когда он начал превращать их в слова. Это было все равно как укусить воздух вместо яблока или тонуть, зная, что умеешь плавать. Он всматривался в лица вокруг себя и ничего не мог понять. Он не осознавал ничего, кроме пустоты пространства, в котором находился, и странной, отдающейся эхом тишины. Он точно не знал, много ли прошло времени, прежде чем он извинился и вышел. Его уход сопровождали слабые, недоуменные аплодисменты. Кто-то подошел спросить, все ли с ним в порядке. Теперь Дэвид не мог вспомнить, как ответил. Он надеялся, что никому не нагрубил.

Его взгляд продолжал скользить по людям внизу: туристы, политики, полицейские, которые ходили парами, выделяясь в толпе своими флуоресцентными жилетами, точно яркие актеры в сером балагане. Но его мысли были далеко. Ужас перед тем, что с ним происходит, затягивал, как болото. Он уже давно преследовал Дэвида: все время, пока Катрина болела, и после скользил по пятам как тень, зачастую слишком маленькая, чтобы ее замечать. Но в последнее время он разросся до таких размеров, что его стало невозможно игнорировать. Дэвид боялся посмотреть в лицо своему страху, но тем не менее заставил себя проверить симптомы онлайн, заранее зная, каким будет наиболее вероятный диагноз. Выяснилось, что провалы в памяти и нарастающая тревога могут объясняться несколькими причинами, но он снова и снова возвращался мыслями к той, которой боялся больше всего. Нет, этого не может быть... Боже правый, этого просто не может быть!

Поскольку ничего не известно наверняка, необходимо постоянно напоминать себе, что он может ошибаться, что стресс и горе, которые, похоже, с каждым днем одолевают его все сильнее, действительно могут сказываться настолько серьезно. Месяцы, недели и дни перед кончиной жены были тяжелейшими в его жизни. Даже теперь воспоминания о том, как она страдала от боли и страха умереть — и не только из-за того, что могло ждать ее после, но и потому, что ей невыносимо было расставаться с ним, — жестоко мучили его совесть и сердце. Меньше всего Дэвиду хотелось видеть, как она страдает, но в последние дни Катрина подвергала себя мукам, которые он был не в силах облегчить.

«Послушай, — прохрипела однажды Катрина, глядя на него заплывшими, пожелтевшими глазами, — я знаю, что ты думал о ней все эти годы, хотел ее и, скорее всего, тысячу раз пожалел о том дне, когда решил остаться со мной. Но я хочу, чтобы ты знал, Дэвид: самым важным для меня всегда было твое счастье. Я прожила с тобой чудесную жизнь и за это благодарю тебя всей душой. Но если ты пойдешь к ней, это будет означать, что моя жизнь не имела другого смысла, кроме как служить досадным препятствием между ней и тобой».

Дэвид был бы рад сказать, что в конце концов Катрина отошла мирно, без страха в сердце, но случилось иначе. Он час за часом ждал, что вновь увидит нежную, самоотверженную жену, какой он ее всегда знал, но она так и не вернулась, по крайней мере к нему. «Она не сделает тебя счастливым, Дэвид, — шептала Катрина из последних сил. — Не сможет, потому что она теперь другой человек. Прошло слишком много времени».

В то время Дэвид отказывался принимать слова жены близко к сердцу, зная, что это эмоциональный шантаж, такой же отвратительный и пагубный, как болезнь, которая пожирала ее. Поэтому, когда Катрины не стало, он сказал себе, что нельзя позволять ее безумному лепету и бреду затмевать всю его оставшуюся жизнь. Катрина, которую он любил больше тридцати лет, была Катриной, которая всегда желала ему счастья, а не той женщиной, которую болезнь превратила в чужого ему человека.

Когда, точно кара небесная, мысли Дэвида опять захлестнул страх перед тем, что с ним может быть не так, он почувствовал, что в горле пересохло, а сердце сжалось. Сейчас он испытывал особую, новую тоску по Катрине. Они с ней были не только мужем и женой, но и лучшими друзьями. И теперь, когда он в минуту жестокого отчаяния не мог довериться ей, смерть жены ложилась на него еще более тяжким бременем. Дэвиду даже в голову не приходило поговорить с Лизой — они недостаточно хорошо знали друг друга, чтобы он стал делиться с ней таким. А может, он молчал, потому что не мог разрушить мечты Лизы или не в силах был принять самой мысли, что может потерять ее.

Услышав стук в дверь, Дэвид подавил желание сказать посетителю, кем бы тот ни был, чтобы он уходил, и, вернувшись за стол, пригласил войти.

В дверь просунул голову Майлз.

— Ивонн поедет с вами на такси до вокзала, — сказал он.

— Ивонн?

Майлз поднял брови.

— Ваш медиа...

— Да, конечно, — раздраженно прервал его Дэвид. — Извини, я задумался. Ты собрал всю информацию, которая может мне понадобиться? Я хотел бы просмотреть ее в поезде.

— Разумеется. — Майлз вошел в комнату и закрыл за собой дверь. — Если у вас есть минутка, — начал он с каким-то необычным для себя неуверенным видом, — мне кажется, сейчас подходящее время для одной темы, которую мне никак не удается с вами обсудить.

Дэвид смерил его пристальным взглядом.

— Это вполне может оказаться пустяком, — продолжал Майлз, заметно робея с каждой минутой, — но я подумал, что должен предупредить вас.

— К чему ты ведешь? — нетерпеливо спросил Дэвид.

Майлз собрался с духом и сказал:

— Боюсь, что к Лизе и неким сведениям, которые, как мне сказали, удалось о ней раскопать одному помощнику министра иностранных дел и его команде.

Дэвид сузил глаза.

— И что это за сведения? — зло спросил он.

Выдавливая слова через силу, Майлз проговорил:

— По всей видимости, они нашли какие-то свидетельства, которые связывают ее, а точнее человека, с которым она когда-то была близка, с отмыванием денег.

Лицо Дэвида сделалось холодным как лед.

— Прошу, не стреляйте в гонца, — Майлз поднял вверх руки. — Я просто подумал, что вам следует знать... Насколько мне известно, обвинений не выдвигали, но похоже, что у мужчины, с которым у нее были отношения, несколько сомнительная репутация...