Новое препятствие: канал Ландвер с высокими бетонированными барьерами и отвесными стенами. Подход к мосту пронизывался пулеметным огнем справа и слева. Площадь перед мостом заминирована. Под асфальтовой коркой запрятаны сотни противотанковых и противопехотных мин. Корюков дал сигнал: «Стоп!» Он решил ждать ночи. Ночью можно будет организовать переправу через канал и захватить мост.

Гвардейцы занялись улучшением исходных позиций.

Группа захвата первого штурмового отряда приступила к очистке от фашистов подвала углового дома, что вблизи моста. Прудников первым вскочил в этот подвал вслед за брошенной гранатой.

Вскоре в подвале собралась группа захвата, подошли танкисты, затем артиллеристы и полковые разведчики. Отсюда хорошо просматривались подступы к мосту: каждому хотелось заранее присмотреться и наметить себе путь к мосту по самому кратчайшему расстоянию. Выход из подвала широкий. Видать, раньше сюда прямо с улицы пивные бочки скатывали. Здесь была пивная — от стен пахло солодом. Бочки стояли в каждом углу.

Спустя некоторое время напряженность у людей спала. Воины перевели дыхание. Мало кто помнит, дышит ли он в бою. Теперь можно было поговорить, пошутить, посмеяться.

запел кто-то из артиллеристов. Эту последнюю фразу он привез из познанского госпиталя.

Один Леня Прудников был по-прежнему молчалив и грустен. Гвардейцы по-своему объяснили себе его состояние: о такой девушке, как Варя, не грешно погрустить.

Алеша Кедрин не выдержал и присел рядом с Леонидом.

— Слушай, комсорг, ну, скажи по совести, что у тебя случилось?

— Не спрашивай. Сам виноват. Потом скажу.

— Догадываюсь. Но очень-то не грусти. Со мной тоже однажды случился конфуз. Хорошенькая такая была, ну прямо прозрачный и нежный лепесток. Голос ласковый, глаза — синее море, смотрит на меня так влюбленно — снимай рубашку и ныряй в это синее море. Оторопел я сначала, потом набрался храбрости — поцеловал. Ничего — вздыхает. При втором разе тихонько шепчет: «Не надо». А я все свое. И тут она как развернется да как резанет меня по уху, аж в глазах позеленело. Нежная, а ударила не хуже молотобойца. Потом вскочила, махнула косой перед носом и ушла, а я сижу как в гипсе — ни рукой пошевелить, ни ногой… Ухо горит, на душе муторно… И вот, как ты, два дня ходил злой и грустный. Потом все же помирились. Так что ты не грусти. В этом деле тоже тактика нужна: выдержка и спешить не надо, на силу не надейся. Понял? Любит она тебя. Даю голову на отсечение — любит. Слышишь, Леня, любит.

Алеша тронул друга за плечо.

— Да отстань ты…

— Вот чудак! Я к тебе с добрым советом, а ты злишься.

— Прекрати.

Кедрин отошел от Лени к окну.

— Был, друзья, со мной такой переплет, — глядя на Прудникова, издалека начал парторг группы, старшина Борковин. — Семь лет я ухаживал за Маней, оберегал ее от всяких посторонних влияний. И вот приезжает к нам в колхоз инструктор один и начинает увиваться вокруг моей Мани. Я ей говорю: «Смотри, обманет». — «Не выдумывай, — отвечает, — он культурный, инструктирует, как рекорд поставить по прыжкам с разбега». Я взгрустнул. Она меня обняла и говорит: «Не бойся, в субботу пойдем в загс». Дело было в понедельник. Обрадовался я, готовлюсь всю неделю по всем правилам, родню созываю, как положено. Подходит суббота. Иду к ней в новых штиблетах, при галстуке — и вдруг вижу: возле крыльца ее дома — машина. Моя Маня с чемоданом, и этот инструктор подсаживает ее в кузов. Я остолбенел, а когда кинулся вперед, машина фыркнула — и пыль столбом. Бросился бежать, но разве догонишь. А он издали машет мне рукой. Такое зло меня взяло, было бы ружье под рукой — не сдержался бы от ревности…

— Разве у партейных бывает ревность? — спросил кто-то из автоматчиков.

— Партейных, эх ты… И вот от ревности даже про ружье подумал.

— По скатам бы эту машину. Комплекция у тебя подходящая, потом стащил бы этого инструктора и тряхнул бы разок, — вмешался пулеметчик Рогов, прищурив свои острые, как штык, глаза.

— Я бы в таком случае что? Прямой наводкой твоим подкалиберным кулаком и этому инструктору под дыхало, — подсказал кто-то из артиллеристов.

— Нет, я бы его сначала заставил по-пластунски поползать, как мы, саперы, ползаем за минами на нейтральной.

— Можно и так, — согласился Борковин. — Но все было напрасно.

— Почему ж?

— А так. Через неделю приехала моя Маня и привезла рекорд. Честным он парнем оказался, этот инструктор. Вот ведь как можно иной раз просчитаться.

— Ну, а свадьба состоялась?

— Конечно, по всем правилам.

— И теперь твоя Маня рекорды ставит?

— Перед войной еще один поставила, на всю Сибирь, а потом в тягостях оказалась, сына вынашивала.

— Вот так. Напиши ей, пускай готовится…

— К чему?

— К твоему приезду.

— Не до этого ей сейчас. Председателем колхоза избрали.

— Тогда торопись домой. Теперь и взаправду может изменить.

Борковин пододвинул ногой под сиденье еще один кирпич и ответил:

— За такое тебе, Рогов, чирьяк на язык. Не подумал, а бухнул: в деревне мужиков-то сейчас раз, два и обчелся. Одни бабы да старики остались. Вот о чем подумай да не подставляй голову под пулю, тебя дома жена ждет.

— Хитер ты, старшина, вон куда удочку закидываешь. Проверяешь: завтра, мол, конец войне, и не стану ли я бояться ранения или смерти, не упаду ли нарочно в последней атаке? Не сумлевайся. Во-первых, от тебя не отстану, во-вторых, убить нас с тобой трудно, не дураки, воевать научились; ты человек живучий, и я также. Понятно? Смерть — шутка плохая, но она происходит от пули в сердце или в висок, а я что за дурак — подставлять ей такие места? А от других ран не умирают. Вот разве в живот, кишки прорвет — тогда тоже плохо. Но не боюсь я, парторг, не боюсь. Рана и кровь в атаке для солдата такое же обыкновенное дело, как для женщин роды. Без этого победы не добудешь… Вот так я думаю. И не сумлевайся, не проверяй. Буду действовать как положено, несмотря на то, что завтра или послезавтра уже никому не будет угрожать смерть. А сейчас я про жизнь хочу вслух помечтать.

— Ладно тебе, Рогов, дай другим сказать, — попытался остановить пулеметчика парторг. Ему важно было выяснить, как настроены солдаты перед штурмом.

— Что ты меня обрываешь, — возмутился Рогов. — Мечта мне храбрости и силы придает. Вот мечтаю я: встречает меня моя Кланя с сыном. Тараска его звать, неслыханный богатырище растет. Она прижимается к моей груди. Тараска ревнует, ему хочется рукой пощупать мои ордена и медали, а мамка заслонила их. Что прикажешь в таком разе делать отцу?

— Снять гимнастерку, — посоветовал артиллерист.

— Ну, ведь день еще…

— Эх, друг, в порядочном обществе с тобой со стыда сгоришь, — заметил такой же молодой, как Прудников, застенчивый автоматчик, — о чем бы ни говорили, ты все к одному клонишь…

— О жизни широко думаю, — ответил Рогов. — А это значит, что моя кровь перед штурмом не стынет, а закипает, душу греет, к бою зовет.

— Верно он говорит, верно, — поддержал Рогова вошедший в подвал командир отряда, майор Бусаргин. — Расскажу я вам один случай из своей жизни… Были самые тяжелые дни боев за Родину. На Волге начался осенний ледоход. Мне и Ване Артамонову выпало плыть на левый берег. Вблизи разорвался снаряд, нашу лодку перевернуло, и мы оказались на льдине. Ночь, вода студеная. Льдины скрипят, как стекло на зубах; нас несет вниз по течению, к устью Царицы, там немцы каждую льдину огнем пулеметов прощупывают. В общем, дело похоронное. А перед этим я думал о Наташе, о девушке, которую знал со школьной скамьи. Вместе с ней мы семилетку кончали. Она никогда не видела меня трусливым или робким. И вот настала минута, когда смерть глянула в самые глаза. Жить или не жить? «Жить», — твердило мое сердце. «Жить», — будто шептала мне Наташа. Не помню, о чем я думал в самый критический момент, но руки сами продолжали грести, цепляться за соседние льдины. Потом я спросил Ваню Артамонова, о чем он думал, когда нас потащило под огонь немецких пулеметов? Он ответил: о жене. Как видите, о женах и любимых думается даже на льдине, а сейчас-то тем более можно вспомнить.