Услышав отзыв Корюкова, Бугрин взял микрофон:

— Ну как, крестник, жарко в твоем доме отдыха?

— Терпимо, — ответил Максим.

— Жмет?

— Да как сказать, одного сынка потеснил, жду еще, да никак не дождусь.

— Слушай… не получишь ли ты к завтраку свежих «язычков»?

— Подслушивают, — предупредил Корюков.

— Черт с ними, пускай подслушивают, именно этого я и хочу. Рассказывай…

По возможности кратко, как всегда и говорят по радио в боевой обстановке, Корюков стал докладывать. У него восемь пленных, из них пятеро из особых отрядов СС, дислоцировавшихся до сегодняшнего утра в Шенеберге, в районе, что левее Виктория-парк. В самом парке большое скопление артиллерийских орудий, преимущественно зенитных. Пленные показывают еще, что сегодня ночью в Тиргартене, в центре Берлина, вооружали гражданское население винтовками и автоматами.

— Так, ясно… Ну что ж, держись до зорьки, потом крени влево. При этом не забудь, что ты обязан доложить нам о своем проекте. Помнишь?.. «Главкомов» своих предупреди и со «стратегами» поговори насчет крена влево. Ясно?

— Ясно. Только прошу сказать солистам, и особенно «Раисе Семеновне», чтоб ей пусто было, — посылает и посылает нам свои гостинцы. А мы и без нее сыты…

Бугрин возмутился, поняв, что полк Корюкова подвергается обстрелу своей же артиллерией.

— В чем дело? — спросил он Скосарева.

Скосарев ответил, что он лично только что закончил уточнять границы осажденного полка и сейчас будет связываться с командующим артиллерией армии.

— Поручите это командиру дивизии, он сделает скорее, а нам с вами, генерал, надо заняться другим делом, — сердито сказал Бугрин.

Он чувствовал, что терпение его на исходе. Хоть с опозданием, но сор из избы выносить придется.

На рассвете 26 апреля над Берлином — на востоке и западе, на юге и севере — занялась фантастическая заря: двадцать тысяч орудий и минометов открыли огонь по последним гитлеровским укреплениям в Берлине. Войска двух фронтов — 1-го Белорусского и 1-го Украинского — начали заключительный штурм фашистской столицы.

Через два часа после начала артиллерийской атаки армия Бугрина, наступающая с юга, в трех местах прорвала оборонительный пояс старого Берлина, и ее дивизии шаг за шагом стали продвигаться к Тиргартену.

Оперативный дежурный штаба армии, отметив на карте передвижение войск, сказал стоявшему возле него Вербе:

— Полк Корюкова успешно продвигался вперед, но командующий приказал остановить его в Шенеберге: на смену полка выдвигается дивизия.

Верба вдруг ощутил, что у него задергалась щека. Нервный тик. Отчего бы это? Вышел из помещения штаба, поднял голову и долго смотрел на зеленеющее небо. Щека все дергалась. Чтобы унять ее, Верба стиснул челюсти. Но это не помогло.

Солдат, стоящий с винтовкой у входа в штаб армии, повернулся к Вербе, проговорил:

— Слышите, товарищ подполковник, как наши Гитлеру дают?.. Четвертый час лупят без передышки.

Верба силился улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса, такая жалкая, что солдат страдальчески отвернулся.

По этому движению солдата Верба понял, какое тяжелое впечатление производит его лицо. Набрав из колонки полную каску холодной воды, он принялся за врачевание: уткнулся лицом в каску и не дышал, сколько достало силы. «Надо бы окунуться с головой в холодную воду, все мигом пройдет», — подумал он. Но поблизости не было водоема, а далеко отлучаться нельзя — вдруг приедут командующий и член Военного совета.

Не позже как сегодня Верба должен добиться разбора своего дела на Военном совете и вернуться в полк.

Еще вчера, оставив жену и дочь в изоляторе медсанбата, он хотел пробиться к осажденным отрядам, а там будь что будет. Отстранят от должности, разжалуют — неважно, лишь бы находиться там, где полк решает боевую задачу. Но в медсанбате его задержал комендант и чуть ли не под конвоем привел в штаб дивизии. И случилось нечто, что подействовало на него убийственно: давно знакомый ему товарищ, назначенный по распоряжению Скосарева следователем «по делу Вербы», прикинулся посторонним человеком; он потребовал от Вербы письменного объяснения: почему подполковник Верба, заместитель командира по политчасти, отстал от полка и отсиживался в штабном подвале в самый ответственный момент боевых действий.

Верба письменно изложил все, как было, умолчав лишь о том, что Корюков на этот раз скрыл от него свое решение о ночной атаке. Верба решил: «Писать об этом — значит искать оправдания за счет командира полка, который поступил так из доброго отношения к своему заместителю. Нет уж, уважаемый «следователь», оправдывать себя таким путем не буду».

Бегло прочитав объяснение, следователь подсунул ему новый лист бумаги и потребовал в той же письменной форме ответить на вопрос: «Почему подполковник Верба рекомендовал командиру полка взять в адъютанты прибывшего в полк лейтенанта Василия Корюкова?»

— Из каких соображений я должен отвечать на этот вопрос? — спросил Верба.

— К вашему сведению, — подчеркнул следователь, — лейтенант Корюков — предатель Родины.

«Вон чем пахнет», — подумал Верба и написал все, как было.

— Признаете ли вы себя виновным в трусости?

Верба задохнулся от негодования. Он не нашел в себе сил отвечать на такой оскорбительный вопрос и приписал в конце показания:

Ночью следователь представил эти материалы командиру дивизии. Тот приказал запечатать их в пакет и с нарочным отправить в штаб армии, генералу Скосареву.

— Прошу оставить меня в полку до конца сражения за Берлин, — обратился Верба к командиру дивизии.

— Приказ старшего начальника отменить не могу, отправляйтесь в штаб армии и объяснитесь там с кем положено, — ответил командир дивизии, отводя глаза. — Ваш вопрос будет разбираться на Военном совете. Полк истекает кровью…

Последняя фраза была произнесена с такой значительностью, что Верба поверил — полк гибнет. Его раздирали сомнения: как поступить? Он стал убеждать себя согласиться с предъявленными ему обвинениями, чтобы не обвиняли других. Ведь если он будет оправдываться, то этим набросит тень на честь и совесть погибших в бою товарищей.

А сейчас стало известно, что полк успешно наступает. Значит, штурмовые отряды не потеряли боеспособности… Сознание Вербы прояснилось. Все встало на свое место.

Выплеснув на голову еще две каски холодной воды, Верба отошел от колонки, причесал волосы и направился к дому, занятому под Военный совет армии.

Тут его встретил осунувшийся и поблекший Скосарев. Пакет с показаниями Вербы он получил ночью и тотчас же решил обсудить дело на Военном совете, но Бугрин и член Военного совета отказались его слушать. Они предложили ему самому подать рапорт об освобождении от занимаемой должности.

Скосарев понял, что дело его плохо. Надо было думать о реабилитации перед органами более солидными, чем Военный совет армии и фронта. Личные письменные показания Вербы могли пригодиться. Эти показания — убедительный документ, показывающий, на кого опирается тот же Бугрин и кого он поощряет. Вскоре должны поступить материалы о штрафной роте, и тогда откроется со всей ясностью, в каких условиях приходилось Скосареву бороться за высокую дисциплину в войсках.

— А, вы уже здесь? — протянул он, встретив Вербу.

— Да, товарищ генерал, я здесь.

— Пока вам нечего тут делать. Идите в резерв и ждите вызова. Почему кривите рот?..

— Извините, это от меня не зависит…

За спиной Скосарева остановилась резко заторможенная машина. Из нее, почти на ходу, выскочил Бугрин.

— А, и Верба здесь!

— Прибыл на Военный совет.

— Зачем?.. Ах, да, да, да… Ну, вот что… Вижу, тебе нездоровится. Адъютант, в госпиталь его. Я сейчас позвоню туда. Садись, садись в мою машину. Полк ваш отвожу на отдых. Молодцы!.. Что стоишь? Марш, марш в госпиталь. Кому сказано?.. Поправишься, тогда разберемся…