В июне дизентерия разразилась с новой силой. Некоторые неприятности доставил им и синдром «пещерной спины» – следствие того, что из-за низкого потолка в пещере им все время приходилось сидеть в полусогнутом положении.
В начале сентября группу поразило птомаиновое отравление. Его вызвало мороженое мясо, слишком долго находившееся для оттаивания в «духовке» – так они называли ящик из-под галет, подвешенный над топившейся ворванью печью. «Духовка» висела чуть косо, и в ее углу скапливались старая кровь, влага и кусочки мяса. Вероятно, это в сочетании с супом с душком – вылить его у голодных зимовщиков не хватило духа – и послужило причиной серьезного заболевания. Особенно плохо чувствовали себя Браунинг и Дикасон.
Случались черные дни: например, когда они поняли, что судно не снимет их с берега; когда одолевали тоска, голод, недомогание – все сразу; когда казалось, что тюленина на исходе и придется идти берегом среди зимы, – но тут Абботт разделочным ножом забил двух тюленей, покалечив себе при этом три пальца, и спас положение.
Но бывали и дни светлые, вернее, не такие черные: в день зимнего солнцестояния все так наелись, что на еду и смотреть не могли; в другой раз наконец без запинки спели Тедеум; или забили несколько пингвинов; или получили из аптечки порцию горчичного пластыря…
На свете не было более веселой и остроумной партии. Во всем они умудрялись видеть комическую сторону, и если сегодня им это не удавалось, то уж назавтра они потешались вовсю. И еще в одном они преуспели: за всю свою жизнь я не встречал такой дружной компании, как партия, что присоединилась к нам в последние два месяца пребывания в заливе Мак-Мёрдо.
Тридцатого сентября они отправились, как они говорили, «домой». Им предстояло пройти с санями вдоль берега около 300 километров, кое-где по морскому льду, который, как мы уже говорили, отсутствовал в районе Убежища Эванс. Надо было, кроме того, пересечь язык ледника Дригальского – могучее препятствие, угнетавшее всю зиму их воображение. На последний ледяной вал сжатия, вызванный ледником, они поднялись вечером 10 октября и увидели Эребус, от которого их отделяли 250 километров. Пещера и все перенесенные тяготы остались позади, впереди зимовщиков ждал мыс Эванс, а морской лед простирался перед ними сколько хватал глаз.
Дикасон, в начале похода чуть живой из-за дизентерии, вскоре поправился. Браунингу, однако, было по-прежнему плохо, его спасало лишь то, что теперь их дневной рацион состоял из четырех галет, небольшого количества пеммикана и какао – куда более здоровой пищи, чем извечное мясо. Поблизости от бухты Гранит, через месяц после старта, его состояние настолько ухудшилось, что обсуждался вопрос, не оставить ли его с Левиком на этом месте в ожидании лекарств и подходящей пищи с мыса Эванс.
Однако их невзгодам уже почти пришел конец – на мысе Роберте они неожиданно для себя увидели опознавательный знак склада, зарытого Тейлором в прошлом году. Они бросились по-собачьи разрывать снег и – о радость! – нашли целый ящик галет, а также масло, изюм, сало. День и ночь они без устали, никуда не торопясь, жевали, и когда снова вышли в путь, рты их были изранены[23] галетами. Нет сомнений в том, что перемена питания спасла Браунингу жизнь. Двигаясь берегом на юг, они нашли другой склад, а потом и третий. 5 ноября они прибыли на мыс Хат.
История нашей северной партии наиболее полно изложена двумя людьми, которым, как говорится, и карты в руки: Кемпбеллом во втором томе книги Скотта и Пристли в «Антарктической одиссее». Я же ограничусь этим кратким обзором и в том, что не имеет отношения к главной партии и к «Терра-Нове», лучше отошлю читателя к этим двум изданиям, чем буду писать с чужих слов уже написанное дважды. Хочу лишь сказать, что все сделанное и пережитое членами северной партии заслонено трагической судьбой полюсной партии. Люди Кемпбелла не из тех, кто гонится за популярностью, но это не значит, что история их подвига не должна быть известна широкой публике; напротив, тем больше оснований обнародовать ее как можно шире. Тем, кто ее еще не читал, я рекомендую упомянутую выше книгу Пристли и написанный Кемпбеллом с такой же скромностью рассказ о его партии в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта»[11].
«Терра-Нова» прибыла на мыс Эванс 18 января 1913 года, как раз когда мы начали готовиться к следующей зимовке. Выжившие члены экспедиции весной прибыли на родину. А осенью уже вышла в свет книга Скотта.
История последней экспедиции Скотта 1910–1913 годов представляет собой двухтомник. Первый том содержит личный дневник Скотта, который он вел изо дня в день, то во время санных походов перед тем как залезть на ночь в спальный мешок, то в хижине на зимовке в паузах между организационными и подготовительными делами. Мои читатели, возможно, читали и этот дневник, и рассказы о зимнем походе, о злоключениях партии Кемпбелла и о плаваниях «Терра-Новы», которые составляют содержание второго тома.
Рецензент книги Скотта – А. А. Милн – так отозвался о ней:
«Второй том, не меньше чем первый, излучает отвагу, силу, преданность и любовь; доблестными джентльменами были и те, кто выжил, и те, кто погиб; но именно история Скотта, рассказанная им самим, поставит это творение в ряд великих книг мира. Повествование начинается в ноябре 1910 года, заканчивается 29 марта 1912-го. К концу книги вы проживете вместе со Скоттом шестнадцать месяцев, и именно поэтому не сможете читать без слез последние страницы. Когда его «Послание обществу» впервые дошло до нас, оно действовало душераздирающе, но мы восприняли его как весть о гибели великого героя; теперь же воспринимаем его как рассказ о смерти близкого друга. Прочитать эту книгу значит узнать Скотта; и если бы меня попросили охарактеризовать его, я бы, наверное, повторил то, что он за полгода до смерти сказал о другом доблестном джентльмене, шедшем с ним вместе, о «Билле» Уилсоне: «Слов не нахожу каждый раз, как хочу говорить об Уилсоне, – писал он. – Мне кажется, что я никогда не встречал такой чудной, цельной личности. Чем теснее я с ним сближаюсь, тем больше нахожу в нем, чему удивляться. Каждое его качество такое солидное, надежное. В любой, самой сложной ситуации он безусловно проявит себя как человек дельный, разумный и практический, в высшей степени добросовестный и, конечно, самоотверженный». Уилсон был именно таким, раз это утверждает Скотт, ибо Скотт знал людей; но в основном это относится и к самому Скотту. Я не знал человека прекраснее, чем тот, с которым познакомился по дневникам. Человечность, мужество, вера, упорство, а главное, скромность Скотта выделяют его среди остальных. Именно скромность придает неувядаемую красоту его предсмертному посланию, последним записям в дневнике и письмам. Письмо со словами соболезнования (чуть ли не извинения), которое он на пороге смерти пишет миссис Уилсон, жене человека, умирающего рядом с ним, вполне могло бы служить памятником Скотту. Лучшего быть не может. Он воздвиг памятник и другим погибшим доблестным джентльменам – Уилсону, Отсу, Боуэрсу, Эвансу. В дневнике он нарисовал их яркие образы, словно живые встают они с его страниц. Они также становятся нашими друзьями, их благородная смерть причиняет нам горе. И были, как я уже сказал, доблестные джентльмены, которые остались жить. Вы можете прочитать об их удивительной судьбе. Эти два тома представляют собой замечательный рассказ о мужестве. Сейчас я закончил их читать и отложил в сторону; но пока читал, несколько дней находился в обществе смельчаков… и каждый проведенный с ними час усиливал во мне чувство гордости погибшими и сознание собственного ничтожества».
Я привел такую обширную цитату из этой статьи, чтобы показать ту атмосферу преклонения, в которую мы окунулись по возвращении. Атмосфера эта, очень приятная сама по себе, конечно, еще не отражала научной значимости экспедиции, а ведь если экспедиция не приносит пользы науке, ей грош цена. Мы лучше, чем кто бы то ни было, знали, какие лишения и опасности перенесли, но знали также, что науке это безразлично; что для нее человек, совершивший самое ужасное путешествие, не становится от этого лучше; выжил он или погиб, никто и не вспомнит через сто лет, лишь был сохранились сделанные им записи и научные сборы.
