– Да, она состояла в переписке и с Павлом VI, – кивнула мать. – Это он удостоил её награды за заслуги перед страждущим человечеством. Однажды Маренн прочитала мне отрывок из его письма, и он мне почему-то запомнился. «Вы отдаете приоритет человеку даже перед Богом, – писал ей апостолик. – Задумываясь над Вашими словами, я убеждаюсь, что в них сокрыта неопровержимая правота. Христос имел в виду то же самое. Позднейшие толкования просто исказили его». – Снова взглянув на монитор, она добавила: – Кстати, копия этой картины Рафаэля висела в кабинете мадам Маренн в Версале, поэтому я тоже сделала её для себя настольной. И теперь всякий раз, когда мне приходится сталкиваться с непосильными на первый взгляд трудностями или чьей-то несправедливостью, когда начинает казаться, что Бог снова забыл о людях, я смотрю на эту картину и сразу понимаю, что если даже Бог забыл о нас, то виноваты в этом мы сами. И что надо бороться и идти вперед, и тогда свет спасения обязательно прольется. Конечно же, человек смертен. Но час его ухода из жизни определен свыше, и наш долг, долг врачей, – не позволить смерти вырвать его из жизни раньше, чем этот час настанет. Для того мы и несем свою вахту на земле. Самые обычные люди, которым приходится порой заменять собой Бога.

– Я тоже обязательно сделаю эту картину настольной, – пообещала Джин. – Буду смотреть на нее всегда, когда мне будет трудно, и вспоминать ваши с бабушкой слова. Вспоминать вас обеих…

Дверь открылась, щелкнув, но Джин даже не обернулась: не могла оторвать взгляд от монитора. Через мгновение на стол перед ней легла красная роза с длинным темно-зеленым стеблем, и отблески ренессансных красок Рафаэля, излучаемых экраном лэптопа двадцать первого века, отразились на её нежных лепестках. По сильным смуглым пальцам с темными ногтями и запаху лосьона, в котором аромат толченых лепестков кофе был смешан с ароматом любимых персами яблок, Джин узнала Шахриара.

– Спасибо. – Его пальцы продолжали сжимать розу, и она накрыла их ладонью. – Я не слышала, как ты вошел.

– Это Христос? – спросил он, не высвобождая руки.

– Да, картина Рафаэля Санти. Мне она очень нравится.

– Я видел репродукции его картин. Как и второго, которого ты тоже любишь, – Боттичелли.

– Эта картина из собрания Ватикана.

– Я знаю, они оба итальянцы. Жаль, что ислам не поощряет живопись и нам неведом лик Пророка. Мы можем только представлять себе, как выглядел Магомет и его сподвижники. – Лахути убрал наконец руку с розы, с нежностью коснулся волос Джин, накрутил один локон на палец. – Я отвык от женщин с распущенными волосами и в европейской одежде. Тебе всё это очень идет.

– Отвык? – удивленно повернулась она к нему.

– Мне сорок семь лет, не забывай. Я родился и вырос еще при шахе, совсем в другом, почти европейском обществе. Учился в университете на архитектора, хотел строить красивые современные дома из стекла и бетона. Как в Америке. И моя первая девушка была похожа на тебя, – он притянул Джин к себе. – Она никогда не носила ни хиджаб, ни чадру – только джинсы и джемпер. А в баре, где работала танцовщицей, выступала в очень коротком платье, чтобы все могли видеть её красивые ноги. Мы слушали «Биттлз» и другую западную музыку и даже подумать не могли, что однажды всё это уйдет в прошлое.

– А где теперь та девушка?

– Ей пришлось бежать из страны. После революции танцовщиц приравняли к проституткам и стали отлавливать на улицах как бродячих собак, забивая, по исламской традиции, камнями. Мы с друзьями прятали Эке почти месяц, а потом помогли бежать через Ирак в Египет. Больше мы с ней не виделись. Я даже не получил от нее ни одного письма. Да это и неудивительно… – Шахриар опустил голову. – По правде говоря, я ведь и мусульманином-то тогда не был – продолжил, помолчав. – Скорее агностиком или даже атеистом, как большинство тогдашней молодежи. Но чтобы выжить в новых условиях, пришлось принять ислам, пойти на службу и даже взять второе имя – Мухаммед. Хотя никто меня так не называет, ни на службе, ни дома. Мой брат погиб в первые же недели ирано-иракской войны. Родители не хотели, чтобы я стал военным, но лучшего варианта для карьеры я не видел. Не в муллы же идти. А поскольку неженатый офицер стражей считался неблагонадежным, я женился. Моя нынешняя жена была тогда совсем девочкой, чуть ли не вдвое моложе меня. Читать и писать выучилась только после рождения второго ребенка, но для режима Хомейни это было нормальным явлением. При нем девочек выдавали замуж и в десять лет. Только после его смерти женщины получили право на образование и стали выходить замуж более взрослыми. Конечно, к жене я никогда не испытывал тех чувств, что испытывал до революции к Эке. До встречи с тобой я, признаться, и не надеялся, что когда-нибудь испытаю что-то подобное снова. Хоть ты и мусульманка, но совсем другая. Не такая, как те, которых я знаю. Наверное, это оттого, что ты родилась во Франции… Так что ты решила насчет нашего брака? – Коричневые с золотым отливом глаза впились в зрачки Джин.

– Пока ничего, – отвела она взгляд. – У меня еще не было времени подумать об этом.

– Ты уже второй раз уходишь от ответа. Скажи честно: ты связана какими-то обязательствами в Эль-Куте? В Женеве?

– Ничем и ни с кем я не связана, – мягко отстранилась от него Джин. – И никого кроме двоюродного брата Ахмета и его семьи в Эль-Куте у меня нет.

– Что же тебя останавливает?! – Шахриар снова привлек её к себе. – Я договорился с муллой, он заключит союз между нами, как только мы к нему придем. На месяц, на год – как ты пожелаешь. Хотя самому мне хочется, чтобы до конца жизни. Моей или твоей.

– Я же говорила тебе, Шахриар, – ласково провела она кончиками пальцев по его смуглой щеке, – что не смогу остаться здесь. Мне не разрешат. Я должна буду покинуть Иран вместе с миссией.

– Поэтому я и предлагаю тебе временный брак, – произнес Лахути с обидой в голосе. – А если бы имел хоть малейшую надежду, что ты останешься навсегда, давно бы и не задумываясь подал на развод. Несмотря даже на весьма значительную сумму, которую мне пришлось бы выплатить в этом случае жене. Но меня бы ничто не остановило. Ты мне веришь?

– Верю, Шахриар, – прижалась она головой к его плечу.

– Значит, не любишь.

Он отошел к окну, скрестил руки на груди, устремил взор вдаль.

Джин вернулась за стол к компьютеру, помолчала. Решив наконец прервать затянувшуюся паузу, негромко спросила:

– Как там наша подопечная Симин? Что говорит доктор Нассири?

– Ей намного лучше, – ответил Шахриар, не оборачиваясь. – Присутствие ребенка удвоило её силы, и теперь она с вдохновением борется за жизнь, ежеминутно благодаря Аллаха за чудесное спасение их с сыном жизней. Доктор Нассири считает, что повторную операцию можно будет провести на следующей неделе.

– Наверное, он прав. Я посмотрю её завтра утром.

– Доктор просит тебя посмотреть также одного его друга. Тот работает на секретном объекте, и у него неожиданно начала развиваться очень странная болезнь. Нассири хочет знать твое мнение. Ты знаешь, что иностранным врачам строжайше запрещено обследовать наших сотрудников, да еще и секретных, но доктор попросил меня добиться разрешения. Я пообещал.

– Спасибо. Если получишь разрешение, я сделаю всё, что в моих силах.

Лахути отвернулся от окна, подошел к Джин, развернул к себе.

– Пойдем к мулле, – попросил умоляюще. – Прямо сейчас! Я не хочу уходить от тебя.

– Я тоже не хочу, чтобы ты уходил, – прислонилась она лбом к его плечу. – Но для этого совсем не нужно идти к мулле. Легче сразу пойти в мою спальню. Это гораздо ближе.

– Но… – он явно растерялся, – я не хотел оскорбить тебя. К тому же…

– Я знаю, что внебрачные связи караются законом, – перебила его Джин. – Но только в случае, если о них кто-то узнает или если одна из сторон захочет наказать другую. Ни мне, ни тебе, как я понимаю, этого не нужно. Мы просто любим друг друга, и всё. И здесь, в миссии Красного Креста, мы свободны так же, как были бы свободны в Женеве. На территории миссии законы шариата не действуют, здесь всё подчиняется швейцарским законам. А согласно им любовь, при взаимности чувств и обоюдном желании, не возбраняется. Так зачем нам тратить время на муллу? Ночь коротка. К тому же меня в любой момент могут вызвать к больному, а тебя – на службу. Да и мулла пусть выспится, ему ведь начинать читать молитвы с восходом солнца…