Музы, молю – из толпы многогрешного рода людского

Вечно влеките к священному свету скиталицу-душу!

Пусть тяжелит её мед ваших сот, укрепляющий разум…

Умоляй, не умоляй – не увлекут за собой.

Медом своим не утяжелят.

Что же нам остается? Чем пробавляемся?..

Садится на окно, у меня над головой, та самая ворона, которой я любопытен.

Вышагивает по выпуклому его пластику, выказывая себя, постукивает клювом для острастки, будто желает разбить окно и пробраться внутрь, к компьютеру, накаркивает с расстояния характеры, диалоги с конфликтами – с нее спрос.

Является без вызова Моти-водопроводчик в заляпанной спецовке, большой и медлительный, хмурый и улыбчивый. Усаживается за мой стол, перебирает текст, разобрав на слова, перекраивает без жалости абзацы, прочищая заторы, собирает заново к изумлению автора. И неплохо получается, ей-Богу, неплохо.

Я не сетую.

Годится ворона, лишь бы почаще накаркивала.

Годится и Моти-водопроводчик.

Такое у меня понятие.

– Вам хорошо, – огорчается сведущий человек. – Вы, теперешние, мало что знаете. А я придумаю – было у того, было у этого… Какое уж тут сочинительство!

– Не слушай его, – уговаривает Гоша, мой герой, запрятавшись в глубинах книги. – Что выдумал, то твое… Остаться бы с этим занятием до конца дней. Перекатывать слово – леденцом во рту, к созвучию гласных-согласных, худо ли?..

Читатель поинтересуется:

– Ваш Гоша – графоман?

– Не думаю.

– Его ворона накаркала?

На провокационные вопросы не отвечаю.

Бурчу под нос. Сам себя убеждаю:

– Ну и пусть, ну и ворона… Поэту нужна трагедия для вдохновения. Но их же много, поэтов, где взять столько трагедий? На всех не напасешься. На прозаиков не напасешься тоже.

Доказываю невесть кому:

– Нынешняя трагедия не приходит на котурнах. Нынешняя является в шлепанцах, шаркая по полу, – не всякому распознать...

Завершаю не без умысла:

– И у нас, у прозаиков, бывают откровения – поэту не по плечу. Сорвать лист с дерева, растереть пальцами, ощутить его кожистость, вдохнуть терпкую горечь…

А на улице Гиллеля подошла ко мне женщина с расширенными зрачками и беспокойным взглядом, который не уловить.

– Купите мои стихи. За пять шекелей.

– Непременно.

Заплатил пять шекелей, получил тетрадный лист в голубую линейку, оборванный по краю, на листе – десять строк, написанных нестойким почерком, словно водили по бумаге куриной лапкой. Разобрать было не просто, и вот это стихотворение в вольном пересказе:

Пришло лето.

Лето явилось в Бейт ѓа-Керем.

Цветы с гор

и утренняя прохлада –

всё это мне,

ко мне в Бейт ѓа-Керем.

Ставить вопросительные знаки не трудно…

…еще проще – знаки восклицательные, но точка, неприметная точка на жизненном пути не каждому под силу.

Вырос мальчик в московской семье.

Надумал посетить синагогу.

Ходил вверх-вниз по переулку, поглядывал искоса на лестницу, что вела в здание, ступить на нее не решался.

В другой раз то же самое.

В третий.

Но однажды, на подходе к синагоге, углядел на тротуаре шапку, будто для него приготовленную. Надел на непокрытую голову и вошел внутрь…

Он не был еще раввином, когда мы встретились в Израиле, но он им стал.

Меня обучал премудростям.

Пришел к нему и сказал:

– Сегодня у меня на бумаге родился человек. Его не было вчера, не было никогда, но вот он есть со своим характером и судьбой, как открылось убежище, за которым этот человек ожидал своего часа.

Какая муза подсказала – распахнуть дверь в то убежище? Какая нашептала фамилию затворника, его воинское звание?..

Он внимательно слушал, тот, который не был еще раввином, а я сообщал подробности, изложенные на бумаге.

Фамилия у человека оказалась замечательная.

Потряскин.

Воинское звание – соответственное.

Лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у волоокой безобразницы Груни, нимфы местного значения.

На своих харчах да на ее покладистости.

По вечерам дом подрагивал от танковых усилий, и дальнобойный Потряскин ревел на всю округу:

– Груня! Не сбивай мне наводку, Груня! Броня крепка и танки наши быстры, Груня! И наши люди мужеством полны!..

Его убили в сорок втором году, и строчки проявились на бумаге, соответствуя этой потере:

все войны делятся на справедливые и несправедливые;

справедливые – когда ты убиваешь,

несправедливые – когда тебя.

Для Потряскина это была справедливая война, на которой его несправедливо убили.

– Ништо, – сказал. – Я им просто так не поддамся. Я их с собой прихвачу, на тот свет, этих сраных Гудерианов!

И полез на прощание из галифе.

Пять минут с Груней, как пять жадных затяжек.

Так жил и так умирал бронебойный лейтенант Потряскин, которого не сломить никому…

Он с интересом посмотрел на меня, тот, который не был еще раввином, а я продолжил:

– Не создан ли он, лейтенант Потряскин, в один из дней нескончаемого творения, и ожидал моего появления, чтобы шагнуть через порог? Нет ли вокруг нас потайных дверей на подходе к удивительному, которые отомкнутся со временем? С иными ощущениями, иными ароматами? Не в каждом ли из нас эти двери, за которыми томятся неопробованные чувства?

Тот, который не был еще раввином, задумался:

– Я должен посоветоваться. Приходите завтра.

Назавтра он сказал:

– Всё зависит от того, ради чего открывают ту или иную дверь. Ради чего выпускают Потряскина в мир – на добро или на зло.

– Кому это определять?

– Вам, – ответил он. – Только вам.

А бронебойный Потряскин добавил бы из глубин ощущений:

– В какой фонтан бросить монетку, чтобы вернуться к тебе, Груня?..

Князь Белосельский, современник Екатерины Великой…

…декламировал на журфиксах стихи на смерть своего камердинера:

Под камнем сим лежит признательный Василий:

Мир и покой ему от всех земных насилий…

И что есть человек? – Горсть пыли и водицы.

– Водица… – повторял с умилением князь. – Не правда ли, так, кажется, и видишь, как протекают наши дни?..

Нет ничего сомнительнее, чем произносить вслух, на людях, сотворенное в одиночестве. Выдержавший испытание – поэт, не выдержавший – прозаик, даже если сочиняет в рифму.

"Большой урожай поэтов в этом году…", отметили в древнем Риме, чему воспротивился возмущенный Гораций: "Я читаю свои стихи не всякому… не везде и не при всех. А многие готовы читать свои сочинения на городской площади, даже в бане".

Оливер Голдсмит, англичанин, добавил в восемнадцатом веке: "Если какой-нибудь стихотворец… вознамерится развлекать общество чтением трудов своих… он должен сделать взнос в размере шести пенсов и далее платить по шиллингу в час до конца чтения. Указанные деньги делятся поровну между присутствующими для возмещения причиненного им беспокойства".

В письмах Ильи Рубина обнаружил старую притчу.

Однажды к Александру Македонскому привели человека невероятных способностей. Он брал просяное зернышко и так метко его бросал, что оно пролетало через игольное ушко.

Человек продемонстрировал свое умение перед Александром и застыл в ожидании.

– Почему он не уходит? – спросил царь.

Ему ответили:

– Он ждет награды.

И Александр сказал:

– Дайте ему горсть проса, чтобы мог и дальше упражняться в своем великом искусстве.

Не про тех ли она, эта притча?

Кто раскидывает по листу зернышки слов в ожидании награды?..

Нашел у брата разрозненные остатки архивного, должно быть, журнала, а в них – "Из старой записной книжки, начатой в 1813 году".