Ещё за двадцать пять лет тому Вальтер Скотт, Байрон, Манзони были явления возможные. Голос их раздавался во всех концах образованного мира. Новый роман - и заметьте, не политический, не социальный, - новая поэма, новая драма были событие в общественной жизни. Великие художники держали в руке своей умы и сердца очарованного ими поколения. Ныне очарования нет. Времена чародеев минули. Сила и владычество вымысла и художественности отжили свой век. Ремесленники слова этому радуются и празднуют падение идеальных предшественников..."
Он прав. Это был первый этап десакрализации литературы - снижение уровня пишущих, их оплебеивание. Вяземский язвит по этому поводу: "Ничего нет забавнее доктринерского высокомерия некоторых писателей наших, когда они с жалостью и презрением отзываются о легкомыслии, пустоте и недостатке нравственных начал аристократического общества. Во-первых, хочется спросить их: "А вы почему это знаете?" Во-вторых, просить их указать нам на этих стоиков и квакеров нашего среднего общества, которые мужеством, и доблестью, и смиренным благочестием могли бы пристыдить слабодушие и предосудительные поползновения грешников высшего общества? Где же эти литературные труженики, эти бенедиктинцы, святые отцы науки, которые посвятили себя исключительно подвижничеству мысли и слова, собрали сокровища науки и облагодетельствовали и просветили русский мир? Где они? Укажите, Бога ради. Загляните у нас в литературную жизнь: вы найдете те же уклонения и немощи, что и в высшем обществе, потому что слабости и страсти людские искони те же и те же. Аристократические салоны не помешали Карамзину написать 12 томов "Истории", Пушкину создать несколько превосходных произведений. Писатель везде более или менее ремесленник или волшебник, наемник или повелитель. Среднего места ему в обществе нет. На него смотрят или с чувством снисходительного участия, похожего на жалость, или с каким-то слепым суеверием. В литературе нашей ещё должно господствовать единодержавие, или, по крайней мере, литературная власть должна быть принадлежностью сильной и умной олигархии. Литературная демократия не годится. Глас народа, то есть толпы, не только не всегда бывает выражением вечной истины, но большею частью он голос предубеждений, голос лжи и слепых страстей. Это не глаголы, а слухи..."
Это не дневниковая запись, это было опубликовано. И кто это расслышал?
Вяземский же уронил и ещё несколько страшных в своей прозорливости строк: "Ум многих подписчиков журналов, так сказать, на хлебах у журналиста. Благо что заплатил я деньги, говорит подписчик, и теперь освобожден от труда и неволи ломать себе голову над разрешением того или другого вопроса. Это дело журналиста отправлять черную работу, а мне подавай уже готовые разрешения. Журнал и газета - источники, которые беспрерывным движением, капля за каплею, пробивают камень или голову читателя, который подставил её под их промывающее действие. Обозревая положение литературы нашей по кончине Пушкина, нельзя не заметить, что с развитием журналистики народилась и быстро и сильно развилась у нас литература скороспелая, литература, и особенно критика, на авось, на катай-валяй, на a la diable m'emporte..."
- Кстати, Алеша, я заинтересовался вашей ссылкой на Сургучева и нашел там интереснейшее наблюдение, - тихо обронил Муромов. - "На каком-то представлении горьковского "Дна", уже здесь, за границей, я сидел рядом с покойным Зензиновым. Зензинов был социалистом-революционером и занимал в партии генеральские посты. Я искоса присматривался к нему: простоватое мужицко-ярославское лицо, по-мужицки, с хитрецой в зрачке, смотрит на сцену и явно не верит, что в ведре Василисы - кипяток, что ниточки - гнилые и что в руках Луки - Псалтирь.
Обыкновенно русские социалисты были невероятно чванливы: если вы не держитесь его мнений, - он вас откровенно презирал и чай пить с вами не садился. Большей частью дубы сиволапые, они, среди которых были и Азефы, гнали стада божьих коровок в пекло и заставляли их стрелять в городовых, всего только регулирующих уличное движение, и "создавали террор", полезный прогрессу и "поступательному движению".
После представления мы вышли на улицу. Зензинов сказал:
-Поразительная разница впечатлений. Я вспоминаю тот московский вечер, когда я впервые увидел "Дно". Тот вечер и сегодняшний... Тогда было впечатление, которое можно назвать потрясающим. Сегодня мне хочется только выпить стакан пива, потому что за завтраком ел рыбу. Теперь я ясно отдаю себе отчет, что пьеса - средняя, кое-где фальшивая.
-Может быть, дело в игре? - спросил я.
-Нет, - ответил Зензинов, - тогда было какое-то наваждение..."
Сургучев говорит удивительно верную вещь. Наваждение... И оно схлынуло. Но почему это происходит? Почему целые поколения попадают под власть наваждений?
Верейский, долго молчавший, наконец заговорил, тщательно подбирая слова.
-Всё верно. Прав Вяземский, прав и Сургучев. Мы искони не хотели думать, предпочитая готовые чужие решения. Это первая страница нашей истории: "Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет, придите же княжить и владеть нами..." И этого "владения ими" - во всем, в жизни и в духе - жаждали. Кто-то скажет, что это - психология рабов. Неверно. Одно осознание того, что ты не способен управлять собой сам - дорогого стоит. Но что делает русичей из века в век непримиримыми ненавистниками властей державных и - удивительно доверчивыми к всевозможным "обаятелям", очаровывающим заморским лжецам и котам-Баюнам? Почему столь беспомощны они перед любой ересью? В чём причина? Нетрезвенность духа? Шаткость и слабость веры? Ведь народу русскому нельзя отказать ни в уме, ни в стремлении к истине, ни в готовности жертвовать собой ради неё.
Впрочем, дьявол уловляет народы не только пороками их, но и достоинствами.
Потому-то и дохнул он на Русь ересью пришлой, изощренной и смертоносной. Революционная ересь, по виду - научная теория и упрощенное христианство, предложила России поменять самодержавие на коммунизм. Лозунг обобществления имущества соблазнил многих лентяев и завистников, а иных, душой почище, привлекла высокая идея восстановления "справедливости". Даже полуграмотный человек мог познать "истину", прочитав брошюрку Бюхнера или Прудона, и ожидать вхождения в рай уже здесь, на земле. И приняли ересь как новую веру, и только когда эта ересь подчинила себе страну, оказалось: главный ее пункт - ликвидация частной собственности - неотвратимо разрушает жизнь. Дьявольское начало проступило. Но до этого было ещё далеко...
В этой стране, молодой и шаткой, слушали только двоих: попа на амвоне да писателя в журнале. Но с амвона ересь не попроповедуешь - что же оставалось? Дьявол бесплотен, и действовать в мире он может только через людей. И бесы входят в человека, оставляя его с виду таким же, как все, но в забесовленном начитает мыслить не его разум, а ересь, становясь его взглядами, его образом мыслей. И человек начинает разрушать божественный порядок бытия. Поскольку в остальном человек-бес остается нормальным, у него появляется дискомфортное ощущение своего отщепенства, которое должно быть чем-то восполнено. Возмещением может быть либо раздуваемая в нём дьяволом гордыня, при которой он мнит себя Богом, либо сознание цели, перевешивающей для него по значимости весь мир.
И так был найден юный недоучившийся студент, достаточно амбициозный и пустой, чтобы, не замечая своей пустоты и скудости, легко транслировать любые дьявольские идеи, и, пользуясь данным ему дьяволом подлинно бесовским красноречием и тем, что головы его читателей отнюдь не были переполнены своими мыслями, он по наущению бесовскому начал распространять по пустым головам лживую ересь...
Поистине можно сказать, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова и их эпигонов не только просмотрела внутренний смысл русской литературы, но и в атеистическом угаре сделала все, чтобы исказить, исковеркать и извратить все духовное и лучшее в ней. Но завороженные, околдованные, одураченные, не желающие думать своей головой современники слушали их, как оракулов, подпадая под чары ереси всеосвобождающего народного бунта и всеобщего земного благополучия.
