Заглохла б нива жизни...
Неужто точно - заглохла бы?
-Шурик, вы выступаете не в своём амплуа, - страдальчески сморщился Голембиовский.
-Верно, нечего отбивать мой хлеб, - дерзко заявил Ригер, - про речь на похоронах и я сказать могу. - Ригер сунул нос в блокнот, - где же оно? Ах, да, вот. "Вдруг вышел энергичный бритый господин", - вспоминает очевидец,- вынул тетрадь и сердитым наставительным голосом стал читать по ней земляные стихи Добролюбова о честности и смерти, сиял иней на березах, а немного в сторонке смиренно стоял в новых валенках агент третьего отделения. "Для своей славы он сделал довольно, говорил бритый господин. Для себя ему незачем было жить дольше. Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби. Честность - вот была его смертельная болезнь..."
Голембиовский поморщился.
-Ну, Марк, ну зачем повторять эти пошлые шутки? Как можно такое сказать?
- Какие шутки? - вытаращил глаза Ригер, - всё точно.
Верейский тоже подтвердил:
- Да, он так и сказал, и едва ли пошутил. Александр Гиероглифов четко всё описал в статейке "Похороны Н. А. Добролюбова" в "Русском мире", кроме того, есть и донесение агента III Отделения... Достоевский же именно над этими словами и издевался. По свидетельству же Александра Никитенко, Чернышевский на Волковом кладбище сказал, что Добролюбов умер жертвою цензуры, которая обрезывала его статьи и тем довела до болезни почек, а затем и до смерти. Он неоднократно возглашал к собравшейся толпе: "А мы что делаем? Ничего, ничего, только болтаем". Но если цензура резала болтовню - за что её винить? При этом непонятно, почему жертвой нефрита не пали Достоевский и Григорович, Панаев и Страхов, а, главное, сам Чернышевский? Их, что, не "обрезывали"? Или у них было мало честности для смерти?
Ригер с достоинством склонил голову в сторону Верейского, словно благодаря за подтверждение, и продолжил:
-Тем временем - снова запахло бесовщиной. По сведениям народовольческим, Чернышевский, как Петенька Верховенский, ещё в июле 1861 года предложил Слепцову и его друзьям организовать основную "пятерку", - ядро "подземного" общества. Система этих пятерок, потом вошедших в "Землю и Волю", состояла в том, что член каждой набирал, кроме того, свою, зная только восемь лиц. Всех членов знал только Чернышевский. Сам же он, безутешный после похорон друга, был полон, однако, титанических творческих планов, и в письме от 5 октября 1862 года перечисляет свои будущие труды, которые "обдуманы окончательно": "многотомная "История материальной и умственной жизни человечества"... за этим пойдет "Критический словарь идей и фактов". Это будет тоже многотомная работа. Наконец на основании этих двух работ я составлю "Энциклопедию знания и жизни""...
Его прервал хохот Муромова и Верейского. Даже Голембиовский, желавший сохранить беспристрастность, покачал головой. Ригер же, как истый актёр, к тому же бывший уже слегка под шофе, продолжал тоном завзятого конспиролога:
- Меж тем после студенческих беспорядков в октябре 1861 года надзор за ним установился постоянный, кроме того у Николая Гавриловича служила в кухарках жена швейцара. Её без труда подкупили - пятирублевкой на кофе, до которого она была весьма охоча. За это она доставляла сыскарям содержание мусорной корзины Николая Гавриловича. Чернышевский же, с юности мечтавший предводительствовать в народном восстании, теперь был почти у цели. Казалось, ему необходим лишь час исторического везения, чтобы взвиться. Революция ожидалась им в 1863 году, и в списке будущего конституционного министерства он значился премьер-министром...
-Он? Однако, притязания... - резюмировал Голембиовский, удивлённо покачав головой.
-Он, он, - кивнул Ригер, - и сделал он для этого всё, что мог. События шибко пошли той ветреной весной. Крестьянская реформа вызывала решительное неприятие Чернышевского, ведь получи крестьяне свободу - он оставался на бобах, и с целью сорвать освобождение крестьян или хотя бы затормозить его, он с подручными поспешно и неловко организует студенческие волнения, а позднее - знаменитые пожары в Петербурге, ведёт пропаганду среди офицеров и в казармах воинских частей, использует в своих целях очередные кровавые осложнения в польских делах. Достоевский догадался, да и не один он... Пожар начался на Лиговке, затем мазурики подожгли Апраксин Двор. А там густой дым повалил через Фонтанку по направлению к Чернышеву переулку, откуда вскоре поднялся новый чёрный столб... Агенты, тоже не без мистического ужаса, доносили, что ночью в разгаре бедствия "слышался смех из окна Чернышевского". Полиция наделяла его дьявольской изворотливостью и во всяком его действии чуяла подвох. "Эта бешеная шайка жаждет крови, ужасов, - взволнованно говорилось в доносах, - избавьте нас от Чернышевского..."
Хотя запоздалые ответные действия чиновников правительства были крайне нерешительны, 7 июля 1862 года он был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Именно там он вскоре начал писать "Что делать?", - и уже 15 января 1863 года послал Пыпину первую порцию, через неделю - вторую, и Пыпин передал обе Некрасову для "Современника", который с февраля был опять разрешен.
И тут снова мелькает дьявольское копыто. Шефом жандармов был уже не умнейший Бенкендорф и не хитроумнейший Леонтий Дубельт, но Василий Долгорукий, глупцом которого, однако, тоже никто не называл. "Что делать?" было прочтено и присоединено к делу. С точки зрения этической писание это было признано безнравственным, с точки зрения эстетической - антихудожественным и бездарным, а содержательно же было определено как пустой утопический вздор. Походя заметим, что критическая оценка сыскарей царской охранки оказалась в высшей степени умной и верной, попросту говоря, истинной. Полицейские Российской Империи доказали, что у них - прекрасный художественный вкус. Но дальше...- Ригер чуть вытаращил глаза и загадочно улыбнулся - цензураразрешила печатание романа в "Современнике", рассчитывая, что эта вещь уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют.
Это был страшный просчёт. Никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись. Даже Герцен, находя, что "гнусно написано", тотчас оговаривался: "с другой стороны много хорошего, здорового". Вместо ожидаемых насмешек, вокруг "Что делать?" сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, - и ни одна вещь Тургенева, Достоевского или Толстого не произвела такого могучего впечатления....
Муромов кашлянул.
-Если можно, я встряну. Надо сказать, что в писательской среде Чернышевского ненавидели. Тургенев, Григорович, Толстой называли его "клоповоняющим господином", всячески между собой над ним измываясь...
-Слушайте, а может, он просто коньячком баловался? - высказал гипотезу Голембиовский.
-Нет, - Муромов покачал головой, и вдруг всколыхнулся, - о! Я забыл о его добродетели. Он был трезвенником. Однако продолжу. Толстой не выносил Чернышевского: "Его так и слышишь, - писал он о нём, - тоненький неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и возмущающийся в своем уголке, покуда никто не сказал "цыц" и не посмотрел в глаза". В "Отечественных Записках" писали: "Поэзия для него - главы политической экономии, переложенные на стихи". Другие говорили о его грязных калошах и пономарско-немецком стиле. Некрасов с вялой улыбкой признавал, что Чернышевский успел наложить на "Современник" печать однообразия и тошнотворного безвкусия, набивая его бездарными повестями о взятках и доносами на квартальных, хоть и повысил тиражи. Достаточно глубоко высказывался о Чернышевском и Добролюбове и Иван Тургенев: "В нашей молодости мы рвались посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц, приходили в восторг от каждого их слова, а в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворожденные. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости - это какие-то нравственные уроды. Им завидно, что их вырастили на постном масле, и вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры, тот ведь тоже не задумался ни минуты отрубить голову поэту Шенье..." Тут надо отметить в скобках, что, несмотря на то, что Чернышевский при личных сношениях с литературными корифеями и авторитетами был с ними внимателен, почтителен и любезен, они, однако, не любили его ещё больше, чем Добролюбова. Тургеневу, например, в то время приписывали фразу: "Добролюбов - просто змея, а Чернышевский - ядовитая, гремучая змея". Впрочем, иногда цитируют и наоборот.
