-- Рад, что угодил, -- кивнул довольный Григорий. -- А Ресин мужик толковый, у него природная рабочая хватка. Как-то мне сказал, что хочет создать свою мебельную фабрику. Она, говорит, ни на какие другие не будет похожа. У него все по-своему и все рассчитано, просчитано, весь производственный и технологический процесс продуман до мелочей. Нет, у Ресина бизнес не водочный. А Рыжов чего хочет?

-- Стать мэром и этого, представь себе, не скрывает. Говорит, что на следующих выборах меня обязательно сковырнет. Представляешь?

Парамошкин улыбнулся:

-- А Ресин, часом, на мэра не замахивается?

-- О, этот еще выше берет. Недавно такое сказанул... -- Шлыков отхлебнул кофе и повдыхал из чашки его аромат. Григорий знал, что кофе тезка любит только свежемолотый и чтобы зерна были поджаристые, а перед кофе пропускает рюмочку коньяку. Да, это хорошо, что мэр города с ним встречается и в беседах вроде бы откровенен.

Но тут Парамошкин выдавал желаемое за действительное. Шлыков с ним был откровенен далеко не во всем. Зачем ему, к примеру, сообщать о строительстве собственного дома? Или о подношениях, что принимает. Надо же быть идиотом, чтобы рассказывать обо всем даже и другу. Нет, у любой откровенности есть свой предел.

-- Значит, парились мы как-то с ним по полной программе в бане, -- продолжил Шлыков, -- и я возьми и спроси Ресина: какие имеешь планы по жизни? Так он мне вполне серьезно ответил, что хочет стать губернатором. Я аж на полке подскочил и чуть паром не обжегся.

"Как, -- говорю, -- губернатором?!"

"А вот так, -- отвечает, -- как тот солдат, что мечтает о генеральском чине". Я ему и сказал, что, между прочим, такие же планы сам вынашиваю, и посоветовал для начала пройти обкатку на должностях пониже и не сразу брать самую высокую планку. Вот такие, Гриша, дела. А вообще-то парень с головой, соображает и, несомненно, сильнее Рыжова. -- Скажи, ты вот по банным делам силен?

-- Откуда? Сами знаете, что я "морж". В этом кое-что еще могу посоветовать...

-- А вот он будто всю жизнь банщиком работал. И все у него по полочкам, по-своему: чтобы печь была протоплена дровами, да не всякими, и чтобы чувствовался легкий-легкий запах дыма. А раскаленные камни надо по чуть-чуть сбрызгивать водой с добавкой капель мяты или эвкалипта. А чтобы попариться со всеми, как положено, заходами в парилку, да когда надо побиться веничком и окунуться в речке? И потом, есть еще последний, медовый, заход. Медовый! У нас ведь толком париться никто не умеет. А он говорит, что баня -- это энергия из космоса! Так-то вот. Ничего, поработает в одной, другой службе, обкатается, а потом видно будет. Мне тоже замена потребуется. Да ладно об этом. Скажи, ты Веню или Ирину давно видел?

-- Что-то случилось?

-- Да, нет, просто спрашиваю, когда их видел?

-- Ирину с неделю назад, а Веню и того больше. А в чем, собственно, дело?

-- Ирина тебе ничего не говорила?

-- Нет, а что она должна была сказать?

Шлыков как-то таинственно хмыкнул, помолчал, потом стал протирать очки. Это у него всегда как признак неуверенности: говорить что-то или не говорить.

-- А то, -- вздохнул наконец, -- что к ней Веня недавно посватался.

-- Вы что, Григорий Анатольевич, разыгрываете?!

-- Нет, дружище, не разыгрываю. Сватался, набивался в мужья, а она отказала. Ты же знаешь, что Вениамин обожал все, что нравилось Рюмину. Рюмин Ирину любил и не скрывал этого. И Веня тоже глаз на нее положил. Вспомни их пляски, а какими любезностями он ее всегда осыпал!

-- Да помню, как не помнить, но думал, шутит, мало ли чего по пьянке не сотворишь. Нет. Ирина об этом ничего не сказала.

-- М-да-а, значит не захотела стать женой сына губернатора. Рюмину -- отказ, Вениамину -- от ворот поворот. И о чем же это говорит? О чем, как думаешь? Ладно, не ломай голову, сам скажу. О том, Гриша, что любит она тебя по-прежнему и очень даже сильно.

-- А вы откуда о сватовстве узнали? Может, выдумка, розыгрыш?

-- Не выдумка и не розыгрыш. Веня сам рассказал. Кстати, он сказал, что завтра Ирина уезжает. Он даже собирается ее проводить.

Наде о разговоре со Шлыковым Григорий говорить не стал. Зачем портить жене настроение, коли сам заварил всю кашу. Да, Надюша у него умница, она отличная домохозяйка, с ней легко и просто. А какого сына родила! Это же клад! Да, без сына он уже не может себе жизни представить. Ирина же порой вела себя как избалованный и капризный ребенок. Хотя он и сам нередко был с ней груб. Как же быть?... Провожать или не провожать? Что сказать на прощанье? А ведь и сказать-то нечего. Весь день Григорий ломал голову и все у него валилось из рук. Даже Надя, заметив это, спросила, уж не заболел ли? Обрадовался, когда она велела вечером сходить в магазин и купить сынишке молока с творогом. Выполнив ее просьбу, сказал, что немного погуляет в детском парке.

Сам же, вместо парка -- на вокзал. Стояла сухая поздняя осень. Деревья у вокзала почти сбросили листву -- куцые, полураздетые. Пристроившись за деревом, Парамошкин стал наблюдать за подъезжающими к привокзальной площади машинами. Чувствовал себя неуютно, будто совершал что-то неприличное. Вспомнил, как после первой поздки в Варшаву, радостный и довольный, спешил к своей Ирише... Какая у них любовь была тогда! А какие слова говорил ей: "солнышко мое", "ласточка моя", "желанная", "бриллиантик мой"! Она тоже страстно отвечала, распаляя его и без того жаркое тело. Как же все быстро перевернулось и изменилось!...

К перрону тихо подошел пассажирский поезд. До его отхода оставалось полчаса. Этим поездом Григорий когда-то отправлял Ирину к тетке. Тогда она не хотела ехать одна, но Рюмин ему уезжать запретил. Рюмин, Рюмин...

У входа на перрон остановился новенький "джип", и из него в длинном осеннем пальто выскочил Веня. Открыв заднюю дверцу, помог выйти из машины Ирине. Ирина модно одета и смотрится великолепно. Да, с ней ему всегда было приятно пройтись по центру города... Но к чему теперь-то ворошить прошлое? Нет, все-таки ревнует ее к Вене, да-да, ревнует. А вдруг поженятся? Вполне возможно, ведь теперь она свободная женщина. Они разговаривают, смеются, но он-то видит, что Ирина бросает по сторонам грустные взгляды, будто кого-то ждет. Кого?...

Парамошкин так и не подошел к Ирине; Веня же с ней простился. Григорий видел, как он чмокнул ее в щеку и помог подняться в вагон.

Поезд натужно дернулся, вагоны поплыли вначале медленно, неохотно, а потом все быстрей и быстрей стали удаляться от опустевшего перрона.

XLVII

-- Алло, Денис! -- еле расслышал я знакомый голос. -- Это Грузнов, из Сочи.

-- Слышу-слышу, Андрей Нифентьевич, здравствуйте, как вы там?

-- Процедуры замучили. В море не окунуться, вот и хожу по процедурным кабинетам. А у вас какая погода?

Я глянул в окно: на улице как раз заметелил снежок.

-- Снег пошел! -- крикнул я радостно. -- Зима!

-- О-о, благодать-то какая! А чего новенького?

-- Все нормально, Киса (так окрестили Федора Кошкина) завяз по уши. Дает показания по рюминским, вы знаете, о ком речь, и раскололся по Карасю. Оперобстановка терпимая, ничего сверхособого. Вы меня слышите?

-- Слышу, говори-говори.

-- За нас не волнуйтесь, лечитесь, а главное не спешите...

Из разговора с шефом я почувствовал, что Грузнов тяготится лечением в санатории и рвется на работу. Есть же такая категория людей, для которых любимая работа -- это все и без нее им плохо. Такой и Грузнов.

Только положил трубку -- позвонил Дорохов. Мы с ним частенько перезваниваемся. Все-таки я полянский, а Дорохов -- мой первый наставник. Да и слишком многое связано с первыми годами моей службы в Полянском райотделе милиции.

Дорохов рассказал, что на могиле Красавина кем-то установлен красивый памятник. Догадывается, что это сделал Парамошкин.