Спешно был создан Революционный комитет. В него вошли Либкнехт и двое левых независимых — Ледебур и Шольце. Ревком объявил, что правительство Эберта не только изжило себя, но и заклеймило преступлениями, поэтому вместо него создается революционный орган, принимающий на себя всю полноту власти.

Обращение Ревкома было отпечатано на машинке.

Нужны были подписи всех трех членов — на этом настаивали солдатские представители.

Либкнехт и Шольце расписались тут же, Ледебура не было. За него поставил подпись, во второй раз, Карл Либкнехт: замедлять стремительный бег событий из-за пустой формальности казалось ему преступным.

Но обращение ревкома выглядело не слишком убедительно, а формализм солдатских представителей пересилил их готовность сражаться на стороне восставших. Матросы же дали не так давно обещание соблюдать нейтралитет и потому заявили, что останутся в стороне от междоусобиц.

Так получилось, что восставший народ не получил помощи ни от солдат, ни от матросов. Да и руководили им совсем плохо. Независимые стали совещаться. Совещания их шли непрерывно. Спартаковцы же действовали. Они появлялись всюду, где рабочие устремлялись на штурм. Либкнехта, Розу Люксембург, Пика можно было видеть то в одном месте, то в другом. Их страстные речи поддерживали решимость восставших. Но что захватывать и с кем сражаться? Захватили дома издательства «Форвертс», устроили баррикады из огромных рулонов бумаги. Захватили еще несколько зданий. Твердого плана восстания не было, а независимые все еще совещались. Невероятные усилия коммунистов и огромное напряжение сил не способны были привести в движение громоздкий и неорганизованный механизм восстания.

Эберт на этот раз не сидел с поникшим лицом и потухшим взглядом. Он, наоборот, энергично распоряжался, предвкушая скорый разгром противников. Он уже видел их поверженными и мысленно расправлялся с ними. Пришла пора твердой власти; натешились, хватит. Национальное собрание, что бы там ни случилось, откроется в срок, через две недели, девятнадцатого января. Надо только раздавить мятеж, устроить левым такое кровопускание, которое запомнилось бы им надолго.

Главнокомандующим силами обороны был назначен Носке. В час своего назначения он произнес фразу, сохранившую его имя в истории:

— Пусть будет так. Кто-то ведь должен стать кровавой собакой. Я не боюсь ответственности!

То, что он делал в последующие дни, полностью оправдало эту кличку.

В помощь так называемым добровольческим группам Носке, давно готовившимся к нападению на рабочих, в столицу были дополнительно введены воинские части. Фельдфебели, сержанты, унтер-офицеры и офицеры были убеждены, что их руками, при содействии канцлера Эберта, будет наконец восстановлена дисциплина в стране.

Сотни тысяч рабочих, заполнивших центр города, ждали руководства, а руководства не было. Созданный революционными старостами Исполком, раздираемый противоречиями, знавший, что независимые ведут переговоры с правительством, растерялся. Коммунисты же были еще слишком малочисленны, чтобы распорядиться миллионной людской массой.

К исходу второго дня, простояв до глубокой темноты, замерзнув, люди стали опять расходиться.

Весь день независимые провели в раздорах, так ничего и не решив. Коммунисты же, ни на минуту не покидавшие готовую сражаться толпу, с отчаянием сознавали, что народ из-за банкротства старост отдан на растерзание завтрашним победителям.

В Исполком входили Либкнехт и Пик. Несмотря на долголетнюю дружбу, Роза Люксембург осудила обоих за то, что они согласились войти в орган, который в такие решающие часы оказался несостоятельным. Она и Иогихес требовали, чтобы их немедленно отозвали.

К концу невыносимо трудного дня мучительный спор разрешился: Либкнехт и Пик заявили о выходе из Комитета.

Либкнехт был словно раздавлен. Сознание долга говорило, что он обязан быть с массами до конца, чем бы это ни кончилось. Между тем все настойчивее становились сигналы, что убийцы, нанятые и добровольные, следуют за ним и Розой по пятам. Товарищи требовали, чтобы они хотя бы на время ушли в подполье.

Либкнехта ловили то здесь, то там Иогихес, Кнорре, Фриммель — все, кто в эти недели работал вместе с ним, и даже товарищи мало ему знакомые, но которых он знал в лицо, осторожно указывали на подозрительных субъектов и буквально умоляли его уйти.

— Как можно согласиться, вы же видите, что происходит!

— Карл, вы обязаны скрыться! Надо думать о завтрашнем дне.

Либкнехт не отчаивался и не унывал. Творилось великое дело, и последствия его могли сказаться не завтра и не послезавтра.

Роза была непреклонна тоже, отойти в сторону в момент надвигавшейся катастрофы она не соглашалась.

А борьба шла уже много часов. Здания, стихийно захваченные восставшими, были окружены войсками. Пробраться туда можно было с великим трудом. Солдаты контрреволюции ждали приказа штурмовать осажденных.

Это было хорошо продуманное, выношенное в кабинетах Эберта и Шейдемана массовое убийство. Оно развивалось по плану, который тщательно разработал и которым истово руководил Густав Носке.

После того как в Берлин ввели свежие части, начался методичный обстрел зданий, занятых восставшими. Артиллерия и на этот раз действовала против редких ружейных залпов и, в лучшем случае, пулеметов. Стены, за которыми укрывались защитники, рушились кусок за куском.

Двор «Форвертса» представлял собой груду развалин. Рулоны бумаги лежали вперемежку с горами битого кирпича. Орудийные залпы все точнее поражали внутренние здания.

Наконец положение защитников стало совсем безнадежным. С каждым часом число раненых и убитых росло. Тогда решено было выслать парламентеров, чтобы выяснить условия капитуляции.

Семь человек с белыми тряпками вместо флажков стали приближаться к месту, где находился командный пункт.

Майор Стефани, командир полка «Потсдам», скрестив на груди руки, ждал, следя за тем, как пробираются парламентеры среди развалин. Стрельба на время затихла.

— Что вам угодно заявить? — спросил холодно Стефани.

Он сознавал себя по меньшей мере маршалом Фошем, принимавшим в Компьенском лесу капитуляцию Германии.

— Мы хотим выяснить условия сдачи защитников.

— Условия?! — переспросил Стефани. — Бандиты, мятежники выясняют условия?! Один отправится обратно и передаст, что нашим требованием является выход всех до одного с поднятыми кверху руками и без оружия. — И обратился к помощнику: — А этих шестерых отвести в сторону!

Их подвели к стене дома. Последовал ружейный залп: они были расстреляны.

Затем уничтожение осажденных зданий возобновилось. Вскоре защитники подняли белый флаг. Выпустив еще несколько снарядов, майор Стефани приказал прекратить огонь.

Водворилась жуткая тишина. Из зданий один за другим выходили берлинские пролетарии, окровавленные, перепачканные, измученные вконец.

Стефани хладнокровно отсчитывал их по десяткам: восемьдесят… сто двадцать… двести семьдесят… Перевалило за триста. Это было все, что осталось от огромного отряда, захватившего типографию «Форвертса».

На этот раз Стефани связался со штабом Носке.

— Операция закончена. Триста сдались живыми. Что с ними делать?

— То есть как это что?! — закричали в телефон. — Расстрелять всех до единого!

Стефани держал трубку в руке, он колебался. Он не произнес сакраментального «Есть! Будет исполнено!».

— Нет, — сказал Стефани, — я все-таки офицер, а не палач!

Роль палача он решил предоставить другим.

Но Носке и его люди уже тогда были готовы совместить обе роли. Роль заправских слуг контрреволюции пришлась им по вкусу.

Либкнехт успел еще принять участие в переговорах, которые велись между партиями. Кому-кому, а ему было ясно, что, пока продолжались грызня и торг, пока старосты то призывали к отпору, то советовали отступить, пока независимые кидались из стороны в сторону — то к шейдемановцам, то к коммунистам, рабочие проливали напрасную кровь.