С той поры, едва только беда надвигалась на Москву, первые лица бежали, оставляя на защиту города своих ставленников. Так, когда в 1408 году Москву осадили войска Едигея, в городе командовал Владимир Серпуховской. 55-летний старик проявил мудрость, выторговав снятие осады за три тысячи рублей. Но после было объявлено, что случилось чудо наподобие заступничества Богородицы. Так и повелось на Руси: ежели удается отвести напасть, победа приписывается заступничеству Богородицы или еще каких высших сил, лавры же достаются первому лицу. Если Москву опять грабят и сжигают - пусть ответят уполномоченные защищать лица.
Взять 1571 год. На Москву движется войско Давлет-Гирея, укрепленное недовольными московской политикой детьми боярскими из Белева, Калуги и Каширы. Иван Четвертый отважно бежит в Александрову слободу. Крымчане захватывают сжигают Москву - дотла. Гибнет воевода Иван Бельский, руководивший обороною Первопрестольной; он ранен в одной из стычек, его выносят с поля битвы, но воевода задыхается в московском пекле. И что делает Грозный царь, возвратившийся не пепелище: Иван казнит всех, кто был ответственен за оборону столицы: командующего опричным войском Михаила Черкасского, руководителя обороны Москвы Василия Темкина, спальника Григория Грязного и еще сотню лиц из московского управления. Как теперь принято говорить, утрата доверия. А еще через два года Грозный расправился и с новым московским воеводою, Михаилом Воротынским. Кажется, все же не за ошибки управления или поражение, а просто так - для профилактики. Хотя слова такого в русском языке еще не было, метод практиковался.
Потом случилось вовсе несуразное. Иван Четвертый назначает Великим Князем Всея Руси служилого татарина Саина Булата Бекбулатовича, себя же низводит до звания князька Московского, то бишь, начальника Москвы. Татарин въезжает в кремлевские палаты, сам же Иван Васильевич ютится в доме на Неглинной. Безумие продолжается ровно год, но "Иванец Московский" за этот промежуток успевает замучить изрядное число москвичей, как он сам выражался, "перебрал народец". А чё: когда ты как бы всего лишь исполнитель, все взятки гладки, ответит же (в том числе и пред Господом) первое лицо.
Была и еще одна сила, издавна управлявшая Москвою. Это бояре, говоря современным языком, небедные авторитетные паханы. Именно бояре в пору Великой Смуты, в 1610 Году приняли решение впустить в Москву поляков. Среди последних было немало немцев-наемников, которые ввели в городе комендантский час и запретили москвичам ходить с оружием. В общем, полный ахтунг, "кто будет чтить немецкий порядок, получит фкусный булька, кто не будет, получит пах-пах, стоять и бояться, русиш швайн!" И только Минин с Пожарским, приведшие ополчение с периферии, спасли ситуацию. Кстати, князь Дмитрий Пожарский, ставший фактически головою Москвы, дал под стенами Белокаменной по зубам полякам и в 1618 году. Так что памятник Минину и Пожарскому в образе древнеримских воинов стоит в сердце столицы по заслугам. А вот Владимиру Красно Солнышко – наоборот (не Путин, а который Креститель), ничего он полезного для нашего города не сделал – по причине того, что при нем Москвы и в проекте не было.
С боярской малиной, эдаким олигархатом Средневековья, удалось разобраться только Петру Первому. Он просто сломал систему, правда для этого пришлось и повыкабениваться. Но на то он Петр и Великий. Когда в 1713 году царь Петр Алексеевич лишил Москву статуса столицы, учреждена была должность губернатора. Первым штатским градоначальником Первопрестольной стал сын боярский Никита Стрешнев. Петр Великий любил Никиту за то что тот с особой яростью уничтожал на Красной площади восставших стрельцов, а называл Стрешнева "святым отцом" ибо московский губернатор оставался единственным во всей империи лицом, коему дозволялось носить бороду. На потешных свадьбах Стрешнев любил одеваться католическим епископом, при этом играл на большом роге. Именно он подписал смертный приговор царевичу Алексею. Что касается полезных стрешневских дел для Москвы, о том нам неведомо.
Следующий московский градоначальник Василий Ершов правил недолго, ибо выяснилось, что он из беглых крепостных. В отместку Ершов обвинил своего пра-преемника Салтыкова в казнокрадстве, в результате чего тот был отстранен от дел. Впоследствии Ершова арестовали как соратника Меньшикова и подстригли в монахи.
Третий московский губернатор князь Григорий Ромодановский по юности лет "ночевал у гроба" царевича Симеона Алексеевича. Заведовал провиантским приказом, иначе говоря, был тем самым интендантом, о натуре которых Петр говорил: "Этим жалование не класть, ибо сие мерзкое отродье само себя прокормит". Первым замостил улицы Москвы после того как город сгорел на четверть.
Четвертый по счету, Алексей Салтыков, тоже вышел из интендантов. Назначен московским губернатором по смерти своего тестя Ромадановского. Как уже было сказано ранее, после обвинения со стороны Ершова в "потере" 50 тысяч казенных денег Салтыков уволен без всяких почестей. В оправдательном донесении Петру Салтыков доказывал, что наоборот "о сборах царского величества многое прилежание учинил" и принес прибыль в 90 тыщ. Петр, велев Сенату расследовать дело о финансовых махинациях, временно назначил начальником Московской губернии Кирилла Нарышкина. Салтыков в должность так и не вернулся. Уворованные деньги так же найдены не были.
Нарышкин в должности долго не задержался, обвинен Сенатом в нечистоплотности. К Нарышкинскому барокко отношение имеет не он, а его отец и дед. Следующий московский градоначальник Иван Ромодановский был последним представителем некогда влиятельного клана... то бишь, княжеского рода Ромодановских. Имел титул "князя-кесаря", ведал Преображенским приказом. Был мягок, при розыске редко, хотя и метко прибегал к пыткам. Сам Петр в письмах Ромодановскому именует его Величеством, себя же называет "покорным слугою". Принимал живое участие в забавах Петра, где выходил в бархатной, подбитой соболями мантии, в золотой короне и со скипетром в руке. Его супруга же являлась древней царицею, в старинной русской одежде и в короне с изумрудами, рубинами и жемчугами.
О деятельности князя Ивана Ромодановского как администратора сказать нечего. Зато много известно, что он вытворил в роли руководителя тайной канцелярии. Задачу борьбы с оппозицией выполнял исправно, потому и пережил трех царей и четыре правительства. Уйдя в отставку, тихо дожил в Москве на Моховой. Любимое увлечение: травить зайцев.
Далее следовал капитан Алексей Плещеев. То был высокий муж, бывший единовременно и московским губернатором, и сенатором, и начальником московского монетного двора. Через три года был сослан в Сибирь, там поставлен на должность сибирского губернатора. По доносу о злоупотреблениях снят с должности, правда, когда немилость ослабла, Плещеева назначили президентом Сибирского приказа.
После появилась должность московского генерал-губернатора. Первым из таковых суждено было стать денщику царя Петра Великого Григорию Чернышеву. Тот впервые устроил в Москве уличное освещение. Фонари обязаны были зажигать и гасить сами москвичи. За нарушение - административное наказание в виде плетей. Жена Чернышева по молодости лет была метрессой Петра имела прозвище "Авдотья бой-баба".
Должность губернатора не отменялась. Но почему-то абсолютное большинство из губернаторов след в истории оставили неглубокий. Например, о губернаторе Москвы Вилиме Вилимыче Дельдене мы не знаем ничего, да впрочем поправить ему дали только три месяца. Следующий губернатор, Феодор фон Балкен, или попросту Балк, из лифляндских дворян, рулил пять лет. Славный гражданин Российской империи, но почему-то Русский биографический словарь о деятельности Балка в должности губернатора таинственно сообщает только следующее: "известен по своей жене Матрене Монс".
А вот здесь интересно: Матрена (а по-немецки Модеста) Монс была сестрою адъютанта Петра Великого Виллема Монса, главного заводилы сомнительных развлечений царя в Немецкой слободе. Когда она вышла замуж за фон Балкена, получила прозвище "Балчиха". Забавно (точнее, печально), что за несколько недель до своей смерти Петр получил на Монса донос. Мы не знаем, что вменялось Петрову приятелю по молодецким забавам, но ему наскоро отрубили голову, Балчиху же публично били кнутом на Сенатской площади, после чего отправили по этапу в Тобольск.
