Katherine Pancol

Muchachas 1

Печатается с разрешения издательства Albin Michel и литературного агентства Anastasia Lester

Перевод с французского Елены Брагинской

Оформление обложки Екатерины Елькиной

© Éditions Albin Michel – Paris, 2014

– Как же все-таки люди в массе своей уродливы, – вздохнула Гортензия, наведя бинокль на резкость. – Не удивительно, что я имею такой успех…

Она сидела у открытого окна эркера своей гостиной. На ней был бледно-зеленый кардиган и узенькие красные джинсы, на ногах – домашние тапочки «Арлекин». Она наблюдала за прохожими, снующими по улице.

– Они тучные, они душные, они скучные. Они дуются и тусуются, пузатые туши, туповатые дуболомы.

Гэри валялся на тахте с наушниками в ушах и отбивал здоровенными ступнями ритм. Один носок у него был черный, а другой – красный. Раз-два-три-четыре – четвертная пауза, пять-шесть-семь-восемь – целая пауза, триоль, восьмая пауза, девять-десять.

– Или же, – продолжала Гортензия, – это просто медузы, влево повлеклись, вправо повлеклись, такие горестные тельца, что болтаются по воле волн.

Гэри потянулся. Зевнул. Взъерошил волосы. На нем была рубашка от «Брукс Бразерс» лимонно-желтого цвета, которая кое-где вылезала из потертых вельветовых штанов. Он вынул из ушей наушники и посмотрел на Гортензию, очаровательную ведьмочку с любопытным тонким носиком и шикарными длинными каштановыми волосами, которые приятно пахли травяным шампунем фирмы «Киль». Шампунь этот она использовала два раза в неделю и категорически запрещала Гэри его брать («Ты представляешь, сколько он стоит?»), прятала его, засунув в варежку для душа или за унитаз. Гэри все равно всегда находил его. «Там до или до-диез?» – вдруг забеспокоился он, нахмурив брови. Открыл партитуру, чтобы удостовериться.

– И ведь одеты все в коричневое, серое, черное. Ни тебе красных пуговиц, ни зеленого шарфика! Ну стулья, одно слово, просто сиденья! Армия стульев, которые, трепеща, ждут, когда патрон опустит на них свой зад. Знаешь, что я тебе скажу, Гэри? Эти люди носят траур. Эти люди утратили надежду. Они ходят по улицам, потому что им сказали, что нужно рано вставать, ехать куда-то на поезде или в метро, приходить на работу и стелиться перед напомаженным красавчиком, который назначен их хозяином. Не желаю быть стулом!

– А поесть ты не хочешь? – поинтересовался Гэри, закрывая партитуру и шепча про себя: – До-диез, ну конечно же, до-диез, ми-ре-фа, си-бемоль, до.

– Не желаю быть стулом, хочу быть Эйфелевой башней! Хочу придумывать одежду, которая сделает людей утонченными, изящными, устремленными к небу. «Простота – высшая степень изысканности». Вот это будет моим лозунгом.

– Ну, за некоторое время до тебя так уже сказал Леонардо да Винчи.

– Ты уверен? – спросила она, постукивая туфелькой по деревянному сундуку, на который она уселась, как на скамейку.

– Так я же тебе и шепнул на ухо эти слова вчера вечером. Ты что, забыла?

– Тем хуже для старика! Придется их у него украсть. Настал мой час, Гэри. Я не хочу быть ни журналистом, ни пресс-атташе, ни жалким серийным стилистом, я хочу творить и изобретать… Хочу создать свою марку.

Она выдержала паузу. Склонилась вперед, словно наконец заметила в толпе элегантно одетого человека, но тут же выпрямилась, разочарованная.

– Чтобы преуспеть в этой профессии, нужно быть сумасшедшим, фриком. Носить дурацкие шляпы, широченные шаровары, муфту из зебры, гетры кислотных оттенков. А я совсем не фрик.

– А поесть тебе не хочется? – вновь спросил Гэри, принимая позу роденовского «Мыслителя».

В его голове возник образ чайного салона Новой Галереи на Пятой авеню. Кафе «Сабарски» – так он назывался. Ему нравилось это тихое, уютное место, его деревянные панели, круглые мраморные столики и старое пианино «Ямаха», скучающее в углу. Чтение партитуры возбудило в нем аппетит. Он страшно проголодался.

– Поесть? – рассеянно обронила Гортензия, словно у нее спросили, не хочет ли она завести дома хохлатого какаду с островов Океании.

– Я умираю с голоду, я хочу яблочного пирога со взбитыми сливками, да побольше. Хочу в кафе «Сабарски». Там уютно и нешумно, славно и сладко, множество вкуснейших пирожных, милых седовласых стариков и старушек, забавных вещиц, тарелок с серебряной каемкой и послушных детей, которые сидят ровно и не вопят.

Гортензия пожала плечами.

– Я талантливая, у меня блестящее дарование, диплом колледжа Святого Мартина, я стажировалась в «Гэпе» и не только. Мне не хватает только денег и блата… это богатый муж. Нет у меня богатого мужа. Хочу богатого мужа.

Она обвела взглядом комнату, словно он мог прятаться где-нибудь под кроватью или за шкафом.

– Я вот думаю, что мне заказать, яблочный пирог или Schwarzwälder Kirschtorte? Прямо никак не выбрать…

– Вот если бы ты продал драгоценности короны…

– И горячий шоколад по-венски. Да побольше сливок!

– Я навещу твою бабушку.

– Ее Величество ба несколько скуповата.

– А я приставлю револьвер к ее седовласой голове…

– Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte. Огромное шоколадное пирожное со сливками и вишенками. Бери пальто.

Гортензия вынуждена была подчиниться. Когда Гэри голоден, с ним невозможно разговаривать. Она окинула прощальным взглядом манекен на колесиках, на котором булавками было закреплено раскроенное платье. Три недели работы. Затейливая плиссировка, веером сходящаяся вокруг талии и расходящаяся к колену. Верх обтягивающий, узкий, бедра скрадываются драпировкой, вид элегантный и загадочный. «Простота – высшая степень изысканности». Божественно.

– Что ты думаешь о моей последней разработке?

– Пока не решил.

Она ждала его вердикта с замиранием сердца. Он всегда был ее первой публикой, первым критиком. Тем, кому она больше всего хотела понравиться. Тем, на ком она испытывала свое оружие. Они вместе учились, вместе росли, она не переставала его удивлять, он не переставал удивлять ее, они никогда не уставали друг от друга. Когда она хозяйским жестом клала руку ему на плечо, он высвобождался, предупреждая ее взглядом: «Не надо, Гортензия. Только не это. Дай дышать». А если он подходил к ней слишком близко, когда она создавала набросок новой модели, она, ворча, отталкивала его. Он отвечал: «О’кей, я понял, подойду попозже». Они по этому поводу не волнуются, все равно встретятся вечером в широкой кровати и соприкоснутся всей поверхностью кожи, и сердца их будут готовы разорваться, а они будут длить и длить эту сладкую муку, пока кто-нибудь не выдержит и не попросит пощады. Обычно побеждает Гэри: жадная, нетерпеливая Гортензия сдается быстрее. «Ни с кем никогда я не смогу так жить. Звуки его фортепиано заставляют мои модели лететь и струиться, мелодии Шуберта, Баха и Моцарта задают ритм и вдыхают жизнь в мои наброски».

Она ждала, когда он найдет нужные слова. Он всегда очень тщательно подбирал слова, чтобы не проскользнуло ни одного фальшивого, неподходящего слова. Он говорил: непредвиденные обстоятельства, превратности, помехи, неожиданности – в зависимости от характера возникшей проблемы. Он учил ее мыслить глубже и точнее выражать свои мысли. «Давай еще подробнее, побольше деталей», – останавливал он ее, когда она торопилась побыстрей свернуть рассказ. Тут как-то давеча, после работы, она долго думала и в конце концов нашла определение любви, которое подошло, как влитое. «Любовь, – провозгласила она, пока он варил себе кофе, – это когда два человека любят друг друга, когда каждый из них вполне способен жить один, но тем не менее они решают жить вместе. Вот это как раз наш случай».