Когда с Пенни полетела одежда, судья лишь вытаращился. Присяжные покачнулись и заерзали. Журналисты остолбенели. И хоть бы одна душа во всем зале пришла на помощь. Стенографист прилежно барабанил по клавишам, фиксируя каждое слово: «Кто-нибудь! Мне больно! Ради бога, остановите его!» Ловкие пальцы вывели: «Нет!» Затем последовала фонетическая транскрипция протяжного стона, кряхтения и визга, уступив место целому реестру криков о помощи.

Мужские пальцы выстучали: «Спасите!»

И добавили: «Прекратите!»

Будь в зале суда еще дамы, дела пошли бы иначе. Увы, Пенни оказалась в одиночестве. За последние несколько месяцев все женщины куда-то попрятались. В госучреждениях их теперь днем с огнем не сыщешь. Те, кто наблюдал за страданиями Пенни – судья, присяжные, зрители, – были сплошь мужчины. Этот мир принадлежал им.

Стенографист напечатал: «Умоляю!»

Через мгновение: «О нет! Только не сюда!»

Суетилась лишь Пенни. Сноровисто и бесцеремонно с нее сдернули слаксы до лодыжек, разодрали трусики, сделав тайное явным всякому, кто отважился посмотреть. Силясь вырваться, она отбивалась локтями и коленками. Художники в первых рядах стремительными линиями фиксировали ее борьбу: развевающиеся обрывки белья, растрепанную шевелюру. Среди публики пошли вздыматься робкие руки с мобильниками, тайком нащелкивая кому фотосувенир, кому пару-тройку секунд живого видео. Надрывные вопли словно парализовали всех в округе, эхом отражаясь от молчаливых сводов. Казалось, насилуют не одну женщину, а добрый десяток. Сотню. Весь мир визжал.

Она сопротивлялась. И не где-нибудь, а на свидетельской трибуне. Старалась сдвинуть ноги, выдавить из себя боль. Ее глаза шарили по залу в поисках встречного взгляда – ну хоть кто-нибудь! Какой-то мужчина напротив стиснул ладонями уши и зажмурился, побагровев при этом, как перепуганный мальчишка. Пенни обернулась к судье; тот сочувственно вздохнул, но так и не грохнул молотком, призывая к порядку. Судебный пристав потупился, бормоча что-то в прицепленный к лацкану микрофон. Стоя с пистолетом в кобуре, он переминался с ноги на ногу, нервно подергиваясь при каждом вопле.

Прочая публика чинно поглядывала на собственные часики или же демонстративно возилась с эсэмэсками, словно испытывала за Пенни неловкость. Тоже, нашла место орать да истекать кровью. Как будто в происходящем целиком и полностью повинна она сама.

Адвокаты съежились в своих дорогущих полосатых костюмах, деловито шелестя бумагами. Даже ее бойфренд и тот сидел как приклеенный, только челюсть отвалилась. Кто-то, должно быть, додумался-таки вызвать «неотложку», потому что через несколько минут по центральному проходу засеменили два санитара.

Всхлипывая и царапаясь, Пенни изо всех сил старалась не потерять сознание. Если б только удалось подняться на ноги, если б удалось вырваться, она рискнула бы удрать. Спастись. В зале суда не протолкнуться, как в автобусе в час пик, но никто не схватил насильника, не оттащил его прочь. Зрители на стоячих местах лишь попятились – все до последнего человечка, – пока не уперлись в стенку.

Санитары продрались через толпу, и Пенни, хватавшая воздух ртом как рыба, поначалу даже не разобралась, кто друг, а кто враг. Медики принялись ее успокаивать: дескать, ты в безопасности, самое страшное позади, – пока мокрая, трясущаяся Пенни билась в истерическом ознобе. Народ кругом затравленно озирался, не зная, куда прятать глаза со стыда.

Ее уложили на каталку; один из санитаров прикрыл дрожащее тело одеялом, подоткнул края; его напарник застегнул ремни. Судья наконец взялся за молоток, объявляя перерыв.

Тот, кто застегивал ремни, спросил:

– Нынешний год сказать можешь?

Горло Пенни саднило от крика, голос охрип, но год она назвала верно.

– А кто в президентах? – продолжал расспрашивать санитар.

Пенни чуть не выдала «Кларисса Хайнд», однако вовремя спохватилась. Хайнд давно покойница. Первая и единственная женщина – президент США приказала долго жить.

– Имя свое помнишь?

Оба санитара были, разумеется, мужчины.

– Пенни. Пенни Харриган.

Они так и ахнули. Профессионально непроницаемые физиономии на долю секунды расплылись в ухмылках.

– То-то я примечаю, вроде видал где-то! – бодро заметил первый медработник.

Второй защелкал пальцами: фу-ты, на языке вертится… Наконец из него вырвалось:

– Ты же это… ну та самая!.. Из журнала!

Первый выставил перст в сторону беспомощной девушки, прихваченной ремнями к каталке.

– Пенни Харриган, – заявил он прокурорским тоном. – «Доткомовская Золушка».

Санитары взялись за каталку. Толпа расступилась, пропуская их на выход.

– А тот чувак, которого ты бросила, он разве не самый богатый перец в мире? – вспомнив что-то, поинтересовался второй медик.

– Максвелл, – подсказал первый. – Линус Максвелл.

И, будто сам себе не веря, покрутил головой.

Мало того что Пенни прилюдно изнасиловали в суде и никто даже пальцем не шевельнул, так теперь и работники «неотложки» приняли ее за дуру набитую.

– Зря ты за него не пошла, – сокрушался первый всю дорогу до лечебницы. – Сейчас бы в золоте купалась…

Корнелиус Линус Максвелл. К. Линус Максвелл. За репутацию плейбоя «желтая пресса» окрестила его Вклинусом. Миллиардер, богатейший человек на свете.

Ее те же таблоиды нарекли «Доткомовской Золушкой». Пенни Харриган и Корни Максвелл. Они познакомились год назад. Будто вечность минула. Да-а, другие были времена. И мир другой.

Лучше.

За всю историю человечества женщинам не жилось вольготнее, чем в ту пору. И Пенни это знала.

Взрослея, она повторяла про себя словно мантру: «Никогда еще для женщин не было времени лучше».

Ее мир был воплощенным совершенством. Ну, плюс-минус. Не так давно она с отличием защитила диплом юриста, однако дважды провалила экзамен на прием в коллегию адвокатов. Дважды! Не то чтобы это подорвало уверенность Пенни в своих силах, нет, но вот сама перспектива… Девушку не отпускала мысль, что после всех триумфальных побед феминисток не так уж велика заслуга стать очередной адвокатессой-карьеристкой. По крайней мере сейчас. В наши дни женщина-адвокат ничуть не более приметна, чем домохозяйка в пятидесятые. Пару поколений назад весь свет требовал бы от нее сидеть дома и растить детишек. Теперь женщине прямо-таки предписывается идти в юриспруденцию. Или в медицину. В ракетостроение. Как бы то ни было, выбор профессии предопределялся модой и текущими политическими веяниями, но отнюдь не самой Пенни.

Студенткой она всеми силами пыталась заслужить одобрение преподавателей кафедры гендерных исследований в Университете Небраски. Променяла родительские чаяния на догмы ученых мужей, однако ни те, ни другие не находили отклика в ее сердце.

Правда состояла в том, что Пенелопа Энн Харриган по-прежнему оставалась хорошей дочерью – послушной, прилежной, – то бишь привыкшей жить по указке. Она всегда прислушивалась к советам людей постарше, но в душе мечтала о большем, нежели простое одобрение со стороны родных, а впоследствии и приемных родителей. При всем уважении к Симоне де Бовуар Пенни и не думала становиться третьей-волной-чего-то-там-такого. И пусть Белла Абцуг не обижается, но перспектива быть пост-кем-то тоже не прельщала. Какой смысл повторять достижения Сьюзен Энтони и Хелен Браун? Нет, ей хотелось бо́льшего выбора, чем домохозяйка либо адвокат. Мадонна либо шлюха. Тянуло на нечто особенное, без душка́, без нафталина Викторианской эпохи. Нечто такое, до чего даже самые оголтелые феминистки не додумались.