– Инспектор, – произнес он, – а что вы думаете по поводу этих краж?

– Я думаю, что это шутки кого-то из присутствующих, – ответил я.

– Странная мысль, – неодобрительно сказал Мозес.

– Нисколько, – возразил я. – Во-первых, во всех этих действиях не усматривается никаких иных целей, кроме мистификации. Во-вторых, собака ведет себя так, словно в доме только свои.

– О да! – произнес хозяин глухим голосом. – Конечно, в доме только свои. Но ОН был для Леля не просто своим. ОН был для него богом, господа!

Мозес уставился на него.

– Кто это – ОН? – спросил он строго.

– ОН. Погибший.

– Как интересно! – прощебетала госпожа Мозес.

– Не забивайте мне голову, – сказал Мозес хозяину. – А если вы знаете, кто занимается этими вещами, то посоветуйте – настоятельно посоветуйте! – ему прекратить. Вы меня понимаете? – Он обвел нас налитыми глазами. – Иначе я тоже начну шутить! – рявкнул он.

Воцарилось молчание. По-моему, все пытались представить себе, чем все это кончится, если господин Мозес начнет шутить. Не знаю, как у других, а у меня лично картина получилась на редкость безотрадная. Мозес разглядывал каждого из нас по очереди, не забывая прихлебывать из кружки. Совершенно невозможно было понять, кто он таков и что здесь делает. И почему на нем этот шутовской лапсердак? (Может быть, он уже начал шутить?) И что у него в кружке? И почему она у него все время словно бы полна, хотя он на моих глазах уже прикладывался к ней раз сто и весьма основательно?..

Потом госпожа Мозес отставила тарелку, приложила к прекрасным губам салфетку и, подняв глаза к потолку, сообщила:

– Ах, как я люблю красивые закаты! Этот пир красок!

Я немедленно ощутил сильнейший позыв к одиночеству. Я встал и сказал твердо:

– Благодарю вас, господа. До ужина.

– Представления не имею, кто он такой, – произнес хозяин, разглядывая стакан на свет. – Записался он у меня в книге коммерсантом, путешествующим по собственной надобности. Но он не коммерсант. Полоумный алхимик, волшебник, изобретатель… но только не коммерсант.

Мы сидели в каминной. Жарко пылал уголь, кресла были старинные, настоящие, надежные. Портвейн был горячий, с лимоном, ароматный. Полутьма была уютная, красноватая, совершенно домашняя. На дворе начиналась пурга, в каминной трубе посвистывало. В доме было тихо, только временами издалека, как с кладбища, доносились взрывы рыдающего хохота да резкие, как выстрелы, трески удачных клапштосов. На кухне Кайса позвякивала кастрюлями.

– Коммерсанты обычно скупы, – продолжал хозяин задумчиво. – А господин Мозес не скуп, нет. «Могу ли я осведомиться, – спросил я его, – чьей рекомендации обязан я честью вашего посещения?» Вместо ответа он вытащил из бумажника стокроновый билет, поджег его зажигалкой, раскурил от него сигарету и, выпустив дым мне в лицо, ответил: «Я – Мозес, сударь. Альберт Мозес! Мозес не нуждается в рекомендациях. Мозес везде и всюду дома». Что вы на это скажете?

Я подумал.

– У меня был знакомый фальшивомонетчик, который вел себя примерно так же, когда у него спрашивали документы, – сказал я.

– Отпадает, – с удовольствием сказал хозяин. – Билеты у него настоящие.

– Значит, взбесившийся миллионер.

– То, что он миллионер, это ясно, – сказал хозяин. – А вот кто он такой? Путешествует по собственной надобности… По моей долине не путешествуют. У меня здесь ходят на лыжах или лазят по скалам. Здесь тупик. Отсюда никуда нет дороги.

Я совсем лег в кресло и скрестил ноги. Было необычайно приятно расположиться таким вот образом и с самым серьезным видом размышлять, кто такой господин Мозес.

– Ну хорошо, – сказал я. – Тупик. А что делает в этом тупике знаменитый господин дю Барнстокр?

– О, господин дю Барнстокр – это совсем другое дело. Он приезжает ко мне ежегодно вот уже тринадцатый год подряд. Впервые он приехал еще тогда, когда отель назывался просто «Шалаш». Он без ума от моей настойки. А господин Мозес, осмелюсь заметить, постоянно навеселе, а между тем за все время не взял у меня ни бутылки.

Я значительно хмыкнул и сделал хороший глоток.

– Изобретатель, – решительно сказал хозяин. – Изобретатель или волшебник.

– Вы верите в волшебников, господин Сневар?

– Алек, если вам будет угодно. Просто Алек.

Я поднял стакан и сделал еще один хороший глоток в честь Алека.

– Тогда зовите меня просто Петер, – сказал я.

Хозяин торжественно кивнул и сделал хороший глоток в честь Петера.

– Верю ли я в волшебников? – сказал он. – Я верю во все, что могу себе представить, Петер. В волшебников, в Господа Бога, в дьявола, в привидения… в летающие тарелки… Раз человеческий мозг может все это вообразить, значит, все это где-то существует, иначе зачем бы мозгу такая способность?

– Вы философ, Алек.

– Да, Петер, я философ. Я поэт, философ и механик. Вы видели мои вечные двигатели?

– Нет. Они работают?

– Иногда. Мне приходится часто останавливать их, слишком быстро изнашиваются детали… Кайса! – заорал он вдруг так, что я вздрогнул. – Еще стакан горячего портвейна господину инспектору!

Вошел сенбернар, обнюхал нас, с сомнением поглядел на огонь, отошел к стене и с грохотом обрушился на пол.

– Лель, – сказал хозяин. – Иногда я завидую этому псу. Он многое, очень многое видит и слышит, когда бродит ночами по коридорам. Он мог бы многое рассказать, если бы умел. И если бы захотел, конечно.

Появилась Кайса, очень румяная и слегка растрепанная. Она подала мне стакан портвейна, сделала книксен, хихикнула и удалилась.

– Пышечка, – пробормотал я машинально. Все-таки это был уже третий стакан. Хозяин добродушно хохотнул.

– Неотразима, – признал он. – Даже господин дю Барнстокр не удержался и ущипнул ее вчера за зад. А уж что делается с нашим физиком…

– По-моему, наш физик имеет в виду прежде всего госпожу Мозес, – возразил я.

– Госпожа Мозес… – задумчиво произнес хозяин. – А вы знаете, Петер, у меня есть довольно веские основания предполагать, что никакая она не госпожа и вовсе не Мозес.

Я не возражал. Подумаешь…

– Вы, вероятно, уже заметили, – продолжал хозяин, – что она гораздо глупее Кайсы. И потом… – Он понизил голос. – По-моему, Мозес ее бьет.

Я вздрогнул.

– Как – бьет?

– По-моему, плеткой. У Мозеса есть плетка. Арапник. Едва я его увидел, как сразу задал себе вопрос: зачем господину Мозесу арапник? Вы можете ответить на этот вопрос?

– Ну, знаете, Алек… – сказал я.

– Я не настаиваю, – сказал хозяин. – Я ни на чем не настаиваю. И вообще о господине Мозесе заговорили вы, я бы никогда не позволил себе первым коснуться такого предмета. Я говорил о нашем великом физике.

– Ладно, – согласился я. – Поговорим о великом физике.

– Он гостит у меня не то третий, не то четвертый раз, – сказал хозяин, – и с каждым разом приезжает все более великим.

– Подождите, – сказал я. – Кого вы, собственно, имеете в виду?

– Господина Симонэ, разумеется. Неужели вы никогда раньше не слыхали этого имени?

– Никогда, – сказал я. – А что, он попадался на подлогах багажных квитанций?

Хозяин посмотрел на меня укоризненно.

– Героев национальной науки надо знать, – строго сказал он.

– Вы серьезно? – осведомился я.

– Абсолютно.

– Этот унылый шалун – герой национальной науки?

Хозяин покивал.

– Да, – сказал он. – Я понимаю вас… Конечно: прежде всего манеры, а потом уже все остальное… Впрочем, вы правы. Господин Симонэ служит для меня неиссякаемым источником размышлений о разительном несоответствии между поведением человека, когда он отдыхает, и его значением для человечества, когда он работает.

– Гм… – произнес я. Это было почище арапника.

– Я вижу, вы не верите, – сказал хозяин. – Но должен вам заметить…

Он замолчал, и я почувствовал, что в каминной появился еще кто-то. Пришлось повернуть голову и скосить глаза. Это было единственное дитя покойного брата господина дю Барнстокра. Оно возникло совершенно неслышно и теперь сидело на корточках рядом с Лелем и гладило собаку по голове. Багровые блики от раскаленных углей светились в огромных черных очках. Дитя было какое-то очень уж одинокое, всеми забытое и маленькое. И от него исходил едва заметный запах пота, хороших духов и бензина.