В семинарии встретили меня хорошо: скоро мне стало там легко и приятно. Желание учиться было у меня, как я уже говорил, огромное. Учеба давалась легко. Не повезло мне только с пением. Оказалось, я безбожно фальшивил, потому что у меня был плохой слух.

В ту пору я, естественно, не задумывался над смыслом богослужения: сомнений в том, что Бог есть, у меня не появлялось. Так продолжалось до второго класса семинарии, когда я столкнулся со священником – нашим учителем Закона Божь его.

Назидания священника ни в чем меня не убеждали. Я стал часто спорить на уроках. Это раздражало священника. В споры втягивались и мои товарищи по классу. Я стал таким яростным спорщиком по вопросу о Боге, что мои товарищи стали звать меня уже не Анастас, а Анаствац, что по-армянски значит «безбожник». В ходе всех этих дискуссий и особенно размышлений наедине я как-то окончательно разуверился в существовании Бога. Правда, продолжал исправно учить то, что называлось у нас Законом Божьим. Формально по этому предмету я не был отстающим учеником. Мне поставили тройку и перевели в следующий класс. Эта тройка так и осталась в выпускном аттестате.

В то время родители не тратили на меня ни одного рубля. Учился я хорошо, и Армянское благотворительное общество, которое занималось обеспечением особо нуждавшихся семинаристов, предоставляло мне бесплатные обеды и оплачивало комнату, в которой я жил вместе с тремя другими учениками. Кроме того, я немного подрабатывал и сам, занимаясь с отстающими учениками-одноклассниками, имевшими обеспеченных родителей. За это репетиторство мне перепадало от 3 до 9 рублей в месяц, а по тем временам для скромной жизни это было не так уж плохо.

Моя троюродная сестра Ашхен, дочь тетки Вергинии, неплохо училась в школе. Но как-то учитель ее незаслуженно обидел. Ашхен была очень самолюбивой: она обиделась и перестала заниматься. Посыпались новые замечания, и, чем чаще она их получала, тем хуже училась, хотя была довольно способной ученицей. Кончилось дело тем, что она осталась на второй год, а на следующий учебный год получила по четырем предметам переэкзаменовки. Тетя Вергиния попросила меня взять Ашхен с собой в деревню и подготовить ее за лето к переэкзаменовкам, иначе ее могли бы исключить из школы.

Занимался я с ней по два-три часа во второй половине дня: утром она выполняла полученные от меня задания. Я был с ней очень строг, никаких бесед на посторонние темы не вел. Ашхен, со своей стороны, была очень старательной, добросовестно выполняя все задания.

Должен сказать, что Ашхен очень нравилась моему отцу. Он охотно с ней разговаривал, был с ней приветлив и внимателен.

Я уже говорил, что рано пристрастился к книгам. Читал все, что попадало под руку, первые годы в семинарии – только армянские книги, так как не знал еще русского языка.

С большим интересом читал исторические романы армянского писателя Раффи «Давид-бек», «Самуэл» и другие. Меня увлекала романтика борьбы армянского народа против чужеземных угнетателей, и романы Раффи оставили заметный след в моем сознании.

С увлечением знакомился я с творчеством классика армянской литературы Ованеса Туманяна – моего великого земляка и родственника, которого мне посчастливилось впоследствии узнать лично. Меня особенно привлекали в его книгах описания близких мне мест и людей родного района Лори. В языке Туманяна я встречал много слов и выражений нашего лорийского диалекта.

Я познакомился с книгами Ширван-заде, Пароняна и других авторов. Зачитывался стихами зачинателя армянской пролетарской поэзии старого революционера Акопа Акопяна и мужественными стихами Шушаник Кургинян, воспевавшей героизм людей революции и гневно осуждавшей царизм. Очень нравились мне тогда – в переводе Кургинян – стихи популярной итальянской поэтессы Ады Негри.

Потом у меня появился интерес к естествознанию. К тому времени я уже настолько овладел русским, что мог свободно читать любые книги. Вначале я читал популярные брошюры по естествознанию, потом книги К.А. Тимирязева «Жизнь растения» и Ч. Дарвина «Происхождение видов», «Происхождение человека и половой отбор». Они произвели настоящий переворот в моем представлении о возникновении и развитии жизни на Земле. Эти книги положили начало моему сознательному атеизму.

На формирование моего сознания, несомненно, оказала влияние та социальная среда, из которой я вышел. Наша деревня расположена в двух километрах от Алавердского меднохимического комбината – старейшего предприятия среди действующих медеплавильных и медеэлектролитных заводов страны. В 1970 г. ему исполнилось 200 лет.

В 1801 г. район этого завода перешел из подчинения Персии в состав России. Тогда же с Урала туда прибыли специалисты, которые взамен «азиатского способа» выплавки меди внедрили свой, более передовой метод. В 1888 г. завод с рудником был отдан в концессию французской акционерной компании. Он производил 3800 т меди в год, что составляло ¹/₄ часть выплавки меди всей России.

Отец мой работал на этом заводе плотником, а старший брат Ерванд молотобойцем. Одно время наша семья жила в бараке на территории завода, занимая одну комнату. В других комнатах барака на нарах спало по 5–6 человек. Еще ребенком я видел, как плохо жили рабочие завода, какими измученными возвращались они домой после непосильного 12-часового рабочего дня. Я не могу забыть и того, как мой старший брат поднимался на крутую гору в деревню после работы. Обессиленный, буквально валился на койку, чтобы отдышаться. А с рассветом он был снова на ногах и шел на работу.

На заводе, в невероятно трудных условиях, работало около трех тысяч человек, в том числе около тысячи иностранных рабочих – выходцев из Северного Ирана, которых использовали на самой черной работе. Шахтерами, как правило, работали греки, жившие вблизи шахты в деревне. Состав рабочих был многонациональный. Но никаких межнациональных распрей не было. Рабочие в подавляющем большинстве своем были безграмотными.

Контрастом нищенскому существованию рабочих была роскошная жизнь представителей высшей администрации. Они занимали хорошие дома с теннисными кортами (тогда я и увидел их впервые). Жены инженеров разъезжали на прекрасных лошадях. Инженеры и высшая администрация завода человек пятнадцать – были французы. Конторскими служащими были армяне, русские и другие.

Обо всем, что я видел, я рассказывал товарищам по семинарии. Искал объяснения существующему и в книгах, особенно по революционной истории.

Как-то я увидел у одноклассника одну из книг многотомной «Истории Рима» Моммзена и заинтересовался ею и трудами по истории. Книга Жана Жореса «История Великой французской революции» захватила меня. Я выписывал в отдельную тетрадку все важнейшие факты, даты, по нескольку раз перечитывал эти свои записи и в конце концов запомнил их наизусть. Французская революция оставила в моем сознании неизгладимый след острыми событиями и в особенности яркими фигурами своих вдохновителей и вождей – Марата, Дантона, Робеспьера и других. Я буквально ими бредил.

Позднее ко мне попал первый том сочинений Д.И. Писарева. После этого я, что называется, залпом прочел все четыре тома его сочинений. В формировании моего мировоззрения Писарев сыграл большую роль. Я почувствовал, как многое для меня прояснилось; я как бы очистился от многих старых предрассудков. Появилась большая уверенность в себе, стало вырабатываться чувство критического подхода ко многим явлениям действительности. Одним словом, Д.И. Писарев заставил меня повзрослеть. Книги В.Г. Белинского и Н.А. Добролюбова возбудили огромный интерес к русской классической литературе и помогли преодолеть сложившийся у меня тогда неправильный взгляд на художественную литературу. До этого я любил читать главным образом исторические книги, считая, что только в них отображены подлинные факты, события и люди. Художественная литература интересовала меня мало. Знакомство же с произведениями Белинского и Добролюбова раскрыло мне глаза на многое.