Ни одна из двух женщин не хотела видеть мужчину, который там стоял.

— От такой встречи человек может лишиться уверенности в себе, — сказал Джеральдо, взглянув на их лица. — Я передал ему твое послание, — тихо сказал он Люсинде. — Как я и обещал тебе, я в точности повторил твои слова.

— И что?

— Он ничего не ответил.

Для Люсинды все закончилось. Может, прошла всего секунда, а может и час, прежде чем она снова обрела способность думать. Наконец, ей удалось заговорить.

— Он ничего не сказал?

— Ничего, моя дорогая кузина. Он казался… взволнованным, — Джеральдо бросил взгляд на Майю, которая смотрела только в книгу, потом взял руку Люсинды и поцеловал ее. — Он не понимает, от какого сокровища отказался.

— Мужчины — дураки, — сказала Майя, не поднимая головы.

— Да, — ответил Джеральдо, которому явно было неуютно. — Да, мы дураки.

Он кивнул Люсинде и вышел.

В ту ночь, вместо того чтобы спать, Майя с Люсиндой лежали на низких кроватях и разговаривали в темноте. Шахин вместе с ужином принесла новость: они уедут из Коннура завтра и, вероятно, встретятся с Да Гамой, Викторио и Слиппером к закату. И поэтому девушки разговаривали в темноте, как сестры, которым вскоре предстоит расстаться.

Они вспомнили, как впервые увидели друг друга в паланкине, как встретились с Да Гамой, Джеральдо и Слиппером. Они вспомнили Сильвию и долгие объятия брата Фернандо. Они вспомнили разбойников, смелость Да Гамы и Патана. Люси немного поплакала.

Они говорили о Бельгауме и странной магии этого места — о снах Майи, слепой Читре и Лакшми и о дворце на озере. А когда они заговорили о Джеральдо, заплакала Майя.

Они думали о том, что теперь с ними случится, и эти мысли были мрачными. Майя гадала, что с ней собираются сделать евнухи. Она боялась говорить о том, чего ждет.

Люсинда попыталась представить тио Викторио, постаревшего на десять лет с момента их последней встречи. Затем она вслух стала размышлять о том, что означает быть его невестой.

Думать о подобных вещах было трудно, и они чувствовали, как их зовет сон. В темном холодном ночном воздухе они слышали одинокий голос, поющий какую-то странную заунывную песню.

— Это с кладбища, — сказала Люсинда.

Песня лилась, словно звук разрывающегося сердца, далекий голос то дрожал, то снова набирал силу, он был полон печали и торжества. Смерть казалась близко, как незваный гость.

Наконец одна из них произнесла слово «яд». После этого они не могли спать.

Они стали шептаться, эти две женщины, такие молодые и полные жизни. Им приходили в голову ужасные мысли. Больно ли умирать от мышьяка? Сколько придется страдать? Что принесет наибольшее успокоение: отравить другого или совершить самоубийство?

А если предстоит умереть другому, кто заслуживает смерти больше всех?

Наконец они заснули, и снились им яд и смерть.

Проснувшись, они узнали, что приехал Да Гама.

Шахин принесла новость с завтраком. Поставив поднос, она открыла ставни. В комнату проникло яркое утреннее солнце. Она велела девушкам побыстрее вставать с кровати и сказала, что Да Гама ждет во дворе. Он определенно ей нравился, хотя был фарангом и она никогда не встречалась с ним раньше. Может, Патан сообщил ей о своей привязанности к Деоге. Уходя, она снова сказала, чтобы девушки поторопились.

То ли из-за возбуждения Шахин, которое освещало ее кислое лицо и преображало его, то ли из-за яркости утра ночные опасения рассеялись. Они бегали, как дети, умывались, одевались, паковали немногочисленные вещи, завтракали, а потом, держась за руки, выбежали на веранду.

— Мои дорогие дочери! — воскликнул Да Гама при виде их. Он раскрыл объятия, как мог бы сделать отец, они побежали к нему и обняли его. Затем он отступил назад и оглядел их, качая головой.

— Что случилось, Деога? Что не так? — спросила Майя.

Она никогда не видела его лицо таким обеспокоенным. Пожалуй, она вообще редко видела человека с такой болью на лице.

— О, ничего, ничего, — отворачиваясь, ответил Деога. — Я так счастлив вас видеть!

— Мы знаем, почему ты плачешь, — сказала Люсинда. Майя с удивлением посмотрела на нее и увидела, что лицо Люсинды напряглось, а глаза прищурились. — Мы тоже плакали.

Да Гама смотрел на Люсинду, а, когда заговорил, его голос дрожал:

— Вы ничего не знаете обо мне, как и о моих слезах, — внезапно он помрачнел и добавил хриплым голосом: — Забирайтесь в паланкин. Мы отправляемся.

— Патан поедет с нами? — спросила Майя.

— Не думал, что тебя это будет беспокоить, дочь, — Да Гама покачал головой. — Не с нами. Он сказал, что поедет позже, на лошади. Похоже, ему не нравится наше общество.

Патан наблюдал эту сцену с веранды. Он прошел вперед только после того, как женщины разместились в паланкине, и приблизился сзади, чтобы они его не видели.

Да Гама понял его тактику и отправился к нему.

— Что произошло между вами?

— Ничего, Деога. У них и так сумятица в душе из-за этого отъезда. Зачем еще мне добавлять беспокойства?

Да Гама уставился на Патана, затем поднял руки, словно показывая: пусть тайны бурака останутся при нем.

— Очень мило с твоей стороны предоставить мне твой паланкин и носильщиков. Я думал нанимать их в Бельгауме. Я не ожидал так скоро встретиться с тобой.

— Ничего не нужно объяснять. Это самое меньшее, что может сделать друг. Просто хорошо относись к носильщикам, как ты бы относился к собственным слугам.

Да Гама рассмеялся.

— Нет, я буду относиться к ним даже лучше! — и снова он вопросительно посмотрел на Патана. — Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Патан долго не отвечал и смотрел на паланкин.

— Знаешь, Деога, я сделал бы все что угодно. Я был готов взвалить на себя любой груз или отдать все что угодно. Мое сердце больше не принадлежит мне. Оно отдалось ей. Я пожертвовал бы всем, но она отвергла меня. Тогда почему я все еще страдаю по ней?

— Что? Ты влюбился? В танцовщицу?

Патан оторвал взгляд от паланкина.

— Вам пора ехать, Деога. Вон идет Джеральдо.

— Ты уверен, что поступаешь правильно, Патан? Поехали с нами. Почему ты не едешь? По крайней мере, попрощайся с женщинами.

Лицо Патана стало суровым.

— Нет. Пусть уезжают без лишнего беспокойства, — он распрямил плечи. Стоял он напряженно. — Мы с тобой встретимся в Биджапуре, Деога, для заключения сделки. Интересы Вали-хана должны быть соблюдены, а я его бурак. Пока этого не произойдет, я сам не буду удовлетворен. Если твой хозяин, Викторио, попробует изменить своему слову, то я решу вопрос по-своему!

Хотя Патан повысил голос, он все время широко улыбался Да Гаме, словно их теперь связывали только дела.

Да Гама почувствовал опасность. Он переступил с ноги на ногу и поднял голову.

— Послушай, Патан, ты часто говорил, что кое-чем мне обязан…

Патан поднял руку:

— Я люблю тебя, друг мой, но не проси меня о том, что я не могу дать. Бери у меня, что хочешь. Я предлагаю тебе все мои богатства, даже мою жизнь. Но я не могу отдать то, что не является моим. Не проси меня обокрасть ради тебя моего господина. Не лишай меня чести.

— Очень хорошо. Мы разберемся со всем в Биджапуре. Мы должны быть там через три дня.

Патан выглядел подавленным.

— Проси о другой услуге, Деога. Позволь мне расплатиться с тобой.

— Не бери в голову. Я всегда говорил, что это ерунда. Не стоит такого беспокойства.

— Когда-нибудь я расплачусь с тобой. А до тех пор — салям.

Патан опустил голову и поднял сложенные ладони ко лбу. Это был очень официальный поклон. Затем он повернулся и пошел к длинным низким ступеням веранды. Он ни разу не обернулся и не махнул рукой на прощанье.

— Алейкум салям, — прошептал Да Гама ему вслед, затем повернулся к паланкину.

Хотя его появление сперва принесло радость, к этому времени она уже исчезла. Лица женщин были такими же мрачными, как и его собственное. Да Гама склонился к Люсинде и кивнул в сторону дома.