— Какой знак?

— Дурной глаз. У меня он тоже есть. Ты должна была заметить.

Читра раскрыла левую ладонь и показала ее Майе. Темная полоса тянулась от указательного пальца к запястью.

— Это знак моей семьи. Я столкнулась с несчастьями, когда стала старше, но его несчастья начались с рождения! — она сжала руку в кулак и прижала его к груди. — Теперь ты видела знак и станешь бояться разговаривать со мной.

— Я не думаю, что ты проклята, сестра.

— А как иначе объяснить все случившееся?

Майя посмотрела в ее полное боли лицо и не ответила.

— Дай мне обещание, сестра. Когда отправишься в Биджапур, поищи моего сына среди евнухов. Найди его. Передай мне сообщение каким-то образом.

Она потянулась к Майе непроклятой рукой.

— Конечно, обещаю, — ответила Майя.

Понемногу они обе успокоились. Женщины сидели в окружении красного жасмина и тубероз, в тени большого мангового дерева, которое нависало над ступенями храма, ведущими к озеру. Они дремали во дворе храма во время жаркой части дня, точно так же, как Богиня спала в грихе, пока брахманы не отвели в сторону занавески и не разбудили ее. После произнесения гимнов, что делалось шепотом, они украсили Богиню гирляндами свежих цветов, и один из брахманов подошел к леди Читре.

— Сестра, — обратилась слепая женщина к Майе. — Тебе пришла пора танцевать. Только поэтому я привела тебя сюда.

— Сейчас?

Обычно в храмах танцевали только утром, чтобы разбудить Богиню, или поздно вечером, перед тем как она отойдет ко сну.

— Мы должны вернуться во дворец до заката. Таково правило. Но Богине неважно время.

«Чье это правило?» — думала Майя, поднимаясь по каменным ступеням храма. У входа в гриху брахманы отступили в сторону, шаркая ногами. Они освобождали место для Майи.

Маленькая девочка наблюдала, как Майя тянет мышцы в углу.

— Ты хочешь быть девадаси? — спросила Майя. Лакшми кивнула, глядя широко раскрытыми глазами. — Это трудная жизнь, — улыбнулась Майя. — Ты знаешь, тебя ведь назвали в честь нее, — добавила она, затягивая юбку сари и кивая на мурти[49]. — Лакшми. Богиня богатства.

Лакшми, у которой глаза теперь почти вылезли из орбит, бросилась к Читре, чтобы прошептать что-то ей в ухо.

Музыки не было, но, используя один из золотых браслетов, Читра стала выбивать ритм на каменных плитах пола. Это был особый ритм, из двенадцати ударов, самого сложного из танцев. Когда голые ноги Майи ударили по плитам, она начала забывать обо всем. Разбойники исчезли, Слиппер исчез, затем Люсинда и Патан, даже Читра и Лакшми. Для остального потребовалось время, но, когда она прыгала и кружилась, не отводя глаз от глаз Богини, даже лицо Джеральдо стало исчезать, и она наконец забыла даже прикосновение его рук к ее бедрам. Камни под ее ногами стали мягкими, как облака, мерцающие лампы храма засветили ярче. Мудры[50], каждая из которых была тщательно изучена, отрепетирована и выполнена, больше не требовали мыслей. Теперь у нее все это получалось легко и свободно, как течение воды. Это было абсолютным выражением сердца Майи.

Закончив, она долго выдерживала последнюю позу, видя только спокойный взгляд Богини. Майя медленно узнавала то, что ее окружает, ее дыхание эхом отражалось от темных стен, пот капал на холодный пол. Маленькая Лакшми с благоговением смотрела на Майю. Брахманы поклонились ей и вернулись к прислуживанию Богине.

— Ты — великая девадаси, — сказала Читра, когда они под руку шли назад ко дворцу.

— Откуда ты знаешь, сестра?

Читра остановилась и положила руку на щеку Майи.

— Я знаю.

Но ее лицо было полно грусти. Когда они подошли к воротам дворца, Читра сжала руку Майи.

— Ты снова пойдешь к нему сегодня ночью?

— Что ты об этом знаешь? — спросила Майя, резко вдохнув воздух.

— Только то, что ты женщина, и ты молодая, — ответила Читра. — Что ты будешь делать, сестра?

Но Майя не могла сказать. Или не хотела.

Джеральдо снова поразил ее. В ту ночь Майя вместе с ним тренировалась в искусстве нажатия, оставления отметок, царапания ногтями и кусания. Она чувствовала на бедре след от зубов Джеральдо, словно там были рассыпаны драгоценные камни.

Она всю ночь пролежала без сна, но не от покалывания в месте укуса, и не от воспоминаний о том, как ее тело горело огнем. Она думала над простым вопросом Читры, и ее мысли беспорядочно блуждали и раздражали ее.

«Что ты будешь делать, сестра?»

Утром она обнаружила, что Джеральдо нет, значит, она заснула. Сторона, где он лежал, прижимаясь к ней, теперь казалась пустой, словно часть ее куда-то ушла.

Когда Майя одевалась, у нее в сознании вдруг вспыхнуло одно воспоминание, как это иногда бывает. Оно проявилось настолько ярко, что было похоже на видение. С поразительной ясностью увидела Майя лицо матери, умирающей в лесу.

Комната словно исчезла, и девушка видела только то бледное лицо. Губы становились серо-синими в лучах рассвета. Майе тогда было примерно три года, тем не менее воспоминание оказалось свежим и болезненным, словно ожог.

Она чувствовала, как тело матери холодеет, хотя прикрыла его листьями. Она целовала ее щеки и наблюдала, как меняется красивое лицо. Наконец из леса вышел тучный мужчина, большой тучный мужчина с медведем. Он привел ее в храм, где она провела детство.

Никто там не верил в ее рассказ. Они думали, что она сбежала и что кто-то за ней придет. Когда никто не пришел, шастри отправили ее работать на кухню. Однажды, по велению судьбы, она встретилась со своей гуру, Гунгамой, которая, только раз взглянув на девочку, отправила ее танцевать.

Порой самой Майе казалось, что она все придумала: об умирающей матери, о незнакомце и его медведе. Но, несмотря на это, при первой же возможности она отправлялась гулять по лесу рядом с храмом. Она не теряла надежды.

Прошли годы. Она выросла стройной и грациозной, стала танцовщицей, стала красавицей. Шастри научили ее Тантре и обещали, что когда-нибудь она станет помощницей для садху, ищущих божественное.

В последний день своей девственности Майя вышла из реки, в которой совершала омовение. С нее капала вода. На берегу ее ждал святой по имени Двенадцать Одежд, а рядом с ним сидел коричневый медведь. Зверь поднял голову, посмотрел на девушку и зевнул, и она увидела, что он стар, зубы у него пожелтели, на морде бросались в глаза седые волоски. Святой держал старого медведя на поводке, сделанном из завязанных узлами тряпок. Майя поняла, что мужчина на самом деле худой, но на нем была надета дюжина одежд, одна натянута на другую, поэтому он выглядел толще медведя.

Старик молча кивнул ей и подозвал пальцами, похожими на тонкие веточки. После этого он дернул за поводок и вместе с медведем исчез в тени леса.

Не говоря ни слова, Майя последовала за ними.

Уже почти стемнело, когда медведь сел рядом с горкой камней и листьев. Святой кивнул на этот холмик. Майя очень нежно коснулась камней. Ее прикосновение напоминало поцелуй ребенка. Затем она наткнулась на кость, сухую и твердую, и остановилась. Потом она снова и снова касалась листьев и плакала.

Когда она наконец подняла голову, то увидела, что Двенадцать Одежд копается у конца пустого бревна; потом он что-то достал из него — грязное и покрытое паутиной. Майя не могла определить, что это. Старик опустил находку на землю и рукой смахнул паутину. Это был сверток, завернутый в старую, рваную одежду. Внутри находились две простые деревянные коробки, одна длинная и тонкая, вторая маленькая и квадратная.

Двенадцать Одежд показал на холмик, потом на коробки, а потом на нее. Отдав ей коробки, он положил костлявую руку ей на голову. Когда он отпустил ее, Майя была ошарашена, не могла произнести ни звука. Это заставило его улыбнуться, и какое-то время святой смотрел на нее так, как смотрит дядя на очаровательную племянницу. Медведь чесал за ухом, как собака. Наконец Двенадцать Одежд потянул за поводок, и они с медведем пошли прочь, предоставив ей самой искать путь домой.