Люсинда принесла накидку Патана и теперь накинула ее на плечи, хотя вечерний воздух все еще оставался теплым. Она смотрела на Патана, словно призывая его что-то сказать. То, что он сказал в конце концов, удивило ее.

— Он испытывает вожделение к танцовщице, — объявил он так, будто это было очевидно.

— Капитан!

— И он испытывает вожделение к тебе.

— Конечно, нет!

Люсинда больше не могла сидеть. Она встала и принялась ходить вдоль ограждения. Последние розовые лучи заката скрылись за темными горами.

Патан следил за ней с серьезным видом, потом заговорил так, словно обращался к ребенку:

— Кто может его винить, госпожа?

Люсинда подняла голову. У нее возникли странные ощущения в животе, будто голос Патана добрался туда и коснулся ее там. Его глаза казались глубокими, как ночь.

Она почувствовала, как внутри нее начинает шевелиться что-то дикое, что-то красивое и темное разворачивается и блестит, словно вода.

Позднее Люсинда так и не могла вспомнить, кто двинулся первым. У нее участился пульс, в ушах звенело. Она оказалась в его объятиях и прижала свои губы к его.

Тепло наполнило ее живот и превратилось в огонь. Она прижалась к нему и почувствовала, как расправляются темные таинственные крылья.

Кама[43], бог желания, стреляет из лука, сделанного из сахарного тростника, но его сахарные стрелы способны пробить самое суровое сердце. Их нелегко извлечь, эти сладкие, хрупкие стрелы. После того как они воткнулись, они вызывают боль и лихорадку. Начинается воспаление мозга, все тело дрожит, взгляд туманится, руки вытягиваются вперед, страстно желая, чтобы их сжали. Губы дрожат, глаза горят. Исчезает сон, ночи приносят боль, дни заполняются мечтаниями. Так от стрел Камы болеет сердце.

Вот это и был недостаток в плане Майи. Она хотела ненавидеть Джеральдо или не чувствовать к нему вообще ничего. Вместо этого у нее сжалось сердце и сжималось, пока не заплакало горячими слезами. Она любит Джеральдо? Нет. Но она хотела его, а если точнее — хотела то, что он давал ей. Она пила его любовь, как соленую воду, которая утоляет жажду только на мгновение, перед тем как та снова начинает мучить.

Откуда она могла знать? Он казался ей безжизненным, словно ухоженная кукла. Пустые слова слетали с красивых губ и со звоном падали у его ног, словно пустые консервные банки. Его глаза бегали, как у гиены, которая ищет какую-нибудь мертвечину, чтобы съесть. Но Джеральдо был достаточно красивым, стройным и неплохо пах для фаранга. Он казался ей идеальным партнером для ее плана.

Фаранг, простой фаранг, более нечистый, чем неприкасаемый. Джеральдо будет осквернением ее йони[44], и ничем больше. Несколько фрикций, эякуляция, стон — и вся ценность Майи как профессиональной танцовщицы исчезнет. Потому что кто захочет проникать в танцовщицу после загрязнения ее фарангом? Даже неприкасаемые отвернутся от нее, если узнают; точно так же, как они с презрением относятся к хиджрам.

Майя приняла решение жить жизнью мертвой, загрязненной, стать сосудом, готовым принять загрязнение фарангом. Слова леди Читры подсказали ей: Майя осквернит всю себя его лингамом[45], все отверстия, каждый дюйм нежной кожи. Она будет вонять им, вонять фарангом, и ни один человек чести никогда больше к ней не приблизится.

Она будет свободна.

Это был ее план, и этот план быстро развалился на части.

Майя не учла сахарные стрелы, слепого Каму и его лук из тростника.

Кто бы мог догадаться, что пустые слова, падающие с губ Джеральдо, окажутся такими приятными? Или что его руки могут гладить, и скользить, и заставлять ее резко вдыхать воздух? Или о том, как он пожирает глазами ее наготу, отчего у нее внутри все начинает кипеть?

Садху, которые использовали ее для половых сношений, на протяжении многих лет изучали Тантру. Страсть и желание делают нас рабами, говорили садху. Они обращали все свое желание к Богине и таким образом становились рабами божественного. Они могли силой воли управлять шакти[46]: лингамы твердели по приказу, и они часами совокуплялись с девадаси. Они медленно и почтительно входили в Майю и в течение многих часов без движения обнимали Богиню, которой Майя становилась для них. Рядом с ними Джеральдо казался невинным и безобидным, как ребенок.

К своему удивлению, она обнаружила, что вся мудрость Джеральдо жила в местах, в которых она никогда бы не подумала искать ее: и кончиках пальцев, в ладонях, в черных волосах, которые вились у него на груди. Ни у одного садху не было таких сосков, которые становились твердыми, словно жемчужины, когда он ее обнимал, а его язык плясал по ее коже, живой и влажный. Он проскальзывал между ее губ и между ног. Все его тело двигалось и извивалось на ней и вокруг нее.

Он не был святым. У него были плоть, и кровь, и дыхание. Скорее, он был животным. И она обнаружила, что и сама становилась такой же.

В складках его живота, в сильных бедрах и крепких плечах Майя обнаружила мудрость не слов, а прикосновений. Он знал поэзию поглаживания, ласк, объятий. Он знал, как ласкать руками и языком. Его руки вызывали у нее трепет, пробуждали ее кожу. Она вздыхала, чувствуя их тепло на своей груди и бедрах и внезапную пустоту и прохладу на покидаемом месте, когда они скользили к ее плечам или бедрам.

«Страсть делает нас рабами», — учили ее садху. «Страсть делает нас рабами», — отвечала она.

Но она не знала страсти до тех пор, пока он не вошел в нее, смелый, как лев, пока она не почувствовала желание у себя внутри, а ее йони начала отвечать на его толчки, пока она не сотряслась на пике желания, хватая ртом воздух. Майя сжимала бедрами его бока и кусала его губы, пока из них не пошла кровь, желание нарастало, нарастало и нарастало, а потом удовольствие накатывало, словно дождь в сезон муссонов. Она чувствовала, как он взрывается внутри нее, она слышала, как он стонет, произнося ее имя, и думала: «Я сделала это для него. Я сделала это». Она обнимала его, пока они оба не приходили в себя, пока она не чувствовала его благодарной сонливости, как и своей собственной. Его лингам становился мягким в ее йони, их дыхание выравнивалось, и Майя чувствовала поцелуи и шепот у своего уха.

«Страсть делает нас рабами», — говорили ей садху, и внезапно она это поняла.

Она стала его рабыней.

Она никогда раньше не видела лингам таким мягким и сморщенным, потому что у садху они твердели до того, как она к ним прикасалась. У Джеральдо он напоминал бледного червяка, слепую, лысую мышь. Майя засмеялась, когда от ее прикосновений он начал пульсировать жизнью. Она наслаждалась тем, как дыхание Джеральдо становилось неровным, по мере того как она его гладила. Ей нравилось, как он откидывал голову назад и закрывал глаза. Чистый, нечистый — теперь эти слова не имели для нее значения. Она хотела слышать, как он вздыхает, кричит и просит пощады.

Потом ее губы накрыли его член. Руки Джеральдо схватили ее за плечи, его бедра напряглись. Майя почувствовала, как его лингам набухает под ее языком. Она использовала покусывание губами сторон, посасывание, словно плода манго, — каждый из восьми способов совокупления через рот, о которых она только читала. И теперь с удивлением слышала стоны мужчины в ответ на свои манипуляции.

«Я сделала это для него, — думала она. — Я сделала это».

При мысли об этом у нее начинало покалывать во рту. Она вся горела. А он на вкус был теплым и горьковатым.

Она планировала один половой акт — час, не больше. Они провели вместе всю ночь.

Потом тонкие занавески стали развеваться и трепетать. Это вздыхал ночной бриз. Она услышала пение вдали.

«Пурнима, — подумала она. — Праздник полной луны, который длится всю ночь».