Подо мной, насколько хватало зрения, простирался океан крови. Горячая пурпурная влага поднималась все выше, до моих ног долетали клочья розовой пены, удушливый запах бил в нос. Потом кровавое море отступило и стало гнить на моих глазах: кровь сгущалась, темнела, чернела, переливаясь всеми цветами радуги. Иногда тягучая жидкость отступала, обнажая дно, которое было покрыто мягким слоем шлама и испускало жуткое зловоние.

Патера и американец сцепились, образовав бесформенный клубок; американец полностью врос в Патеру. Неуклюжее, необозримое тело ворочалось во все стороны. Это аморфное существо обладало природой Протея, миллионы маленьких чередующихся лиц образовывались на его поверхности, бормотали, пели, кричали друг на друга — и снова исчезали. Постепенно чудовище затихло, свернувшись в гигантский шар — череп Патеры. Глаза, огромные, как части света, смотрели взором ясновидящего орла. Затем оно приобрело лицо парки и постарело на миллионы лет. Девственные леса волос осыпались, обнажив гладкую костяную оболочку. Потом голова треснула, и передо мной открылась абсолютная пустота…

И снова далеко в стороне я увидел американца, ставшего таким же громадным, как Патера. Глаза этого Цезаря метали алмазные молнии; он боролся с самим собой в демоническом припадке, чудовищные жилы вздулись голубоватой сетью на его шее, он пытался задушить себя — тщетно! Тогда он со всей силы ударил себя в грудь и меня едва не оглушило стальным гулом — казалось что загремели гигантские литавры. Потом это чудовище съежилось, один только половой член не уменьшался в размерах, так что в конце концов оно стало выглядеть как мелкий паразит на теле превосходящего все мыслимые размеры фаллоса. Потом паразит отпал, как высохшая бородавка, и член, подобно гигантской змее, пополз по земле, извиваясь как червяк, и втянулся в один из подземным ходов страны грез.

Я обрел способность видеть сквозь землю: во всех этих ходах обитал гигантский тысячерукий полип; его отростки, эластичные как резина, тянулись под домами, проникали во все квартиры, присасывались к каждой постели, щекоча спящих своими волосками и наростами, уходили на многие мили за пределы города, сворачивались в сгустки, отливавшие то черным, то оливковым, то бледно-розовым цветом.

Меня снова ослепил свет. Два фиолетовых сияющих метеора, летевших навстречу друг другу, сблизились и столкнулись. Воздух раскалился добела. Разноцветные молнии, многократно пересекаясь, засверкали в небе. Казалось, будто на несколько секунд возникают дивно окрашенные солнечные миры с цветами и живыми существами, каких я никогда не видел на Земле. Неукротимая, брызжущая радостью жизнь проносилась пред моею душой. Ибо отныне я видел не глазами — о, нет, нет! Я забыл себя, я сам проникал в эти миры, разделял боль и радость бесчисленных существ. Мне открывались тайны, странные и неописуемые.

Потом что-то раскололось — я услышал мягкие звуки падения. На моих глазах образовывались мягкие бескостные массы, несущие в себе женское начало. Их подстегивала мощная воля к формированию; колко пламенели светящиеся точки, тысячи гармоний пронизывали пространство. Они снова слились в одну неделимую водянистую мерцающую слизь. Там, где только что шумело море, образовалась ледяная корка. Лопнув, она рассыпалась на множество геометрических фигур.

Я был частью происходящего и воспринимал все с невыразимой остротой. После событий, которые были безвременными, вечными, после напряжения поистине вулканических преобразований все превратилось в свою противоположность. За процессом рождения последовала тяга к зрелости — и зрелость мгновенно была достигнута. Блаженное нежное расслабление охватило мир. Смутное понимание превратилось в силу, в тоску. Это была чудовищная, само собой разумеющаяся мощь.

Стемнело. — Равномерно покачиваясь, Вселенная сжалась в точку.

Мое сознание отключилось.

Я проснулся от колющей боли — и к счастью, потому что холод достиг такой степени, что недолго было замерзнуть насмерть.

Моему взору открылась обширная долина, в которой кое-где еще клубилась фиолетовая ночная мгла; за ней тянулась грандиозная, изрезанная ущельями горная цепь с расположенными почти отвесно альпийскими лугами; над этим пейзажем простирался нежно-зеленый свод утреннего неба, и самые высокие, заснеженные пики уже были залиты розовым сиянием. Остатки туманной пелены рассеялись, последние клочья осели в темных лесах. Я протер глаза. В какой стране я находился? Незнакомые свежие ароматы придали мне сил; небо мгновенно порозовело, за далекими вершинами словно блеснула гигантская фанфара — я с криком вскочил на ноги: это было солнце, огромное солнце! Но мои глаза были слишком слабыми, чтобы вынести его сияние, и я поспешил укрыться в тени скал. Со стороны далекой равнины послышались сигналы горнов: оттуда надвигались темные колонны. Подо мной расстилалось огромное поле развалин, усеянное бесчисленными ямами, наполненными камнями. Дрожа, я спустился в горную шахту.

Моим глазам открылся скалистый зал. Со своими двумя рядами колонн, покрытых резными изображениями, он напоминал какой-то пещерный храм. В огромной глиняной чаше пылал нефтяной факел — беспокойный оранжево-желтый язык пламени. Это был единственный источник света, и он едва высвечивал дальнюю сторону зала, где собрались синеглазые. Охотнее всего я бы спрятался, ибо они внушали мне страх, но мне хотелось поблагодарить их за спасение; о будущем я еще не думал ни секунды.

Я не решался показаться этому серьезному молчаливому собранию в своих лохмотьях и ждал, укрывшись в тени колонны. Внезапно я услышал чей-то тяжкий вздох. У входа шевелилось что-то темное — масса черной материи, как мне показалось при тусклом освещении. Тяжело дыша, кряхтя, неверными шагами ко мне приближалось какое-то существо. Человек? Он шел, низко склонив покрытую голову, с его плеч ниспадала широкая мантия. Возле чаши с огнем он остановился и откинул покрывало с лица. Патера?? И да, и нет! И все же это был он!.. Но как он изменился! Шумно дыша, словно под тяжестью непосильной ноши, он подошел ближе; удивительная способность менять свой облик, казалось, была им утрачена; выражение его лица свидетельствовало только об усталости — неписуемой усталости. Глаза его были полузакрыты, в нем снова появилось что то человеческое, и я не испытывал перед ним ни малейшего страха. Мертвенная восковая бледность исчезла; он опять походил на человека, знакомого мне со школьных лет. Так он протащился мимо меня, словно мучаясь предчувствием чего-то неотвратимого, навстречу синеглазым. Они поднялись и ждали его — застыв как статуи — полукругом перед светильником. Один из старейших выступил ему навстречу и протянул сосуд — маленькую вазу, насколько я мог разглядеть; потом старец опустился на пол перед повелителем; другие тоже пали ниц и закрыли лица. Глубокое религиозное волнение овладело мною с такой силой, что я невольно преклонил колени и сложил руки.

Патера тяжелой походкой прошествовал по дуге мимо чаши с огнем и спустился на несколько ступенек к маленькому полукруглому дверному проему. Оттуда вырвался такой ослепительный свет, что я закрыл глаза обеими руками. Нефтяное пламя в сравнении с ним едва мерцало. Повелитель повернулся к нам, недвижно распростертым на земле и не смевшим смотреть на него в его блеске. Глаза Патеры утратили все следы таинственной жути: теперь эти большие глаза светились влажной темной голубизной и обнимали нас всех взором, исполненным безграничной доброты. Коротким движением головы он откинул назад свои густые длинные локоны и скрылся в проеме. Длинная черная мантия медленно втянулась вслед за ним. Бронзовая дверь захлопнулась.

Все поднялись на ноги и приблизились к двери; я тоже вышел из своего угла. В соседнем помещении, похоже творилось что-то необычайное. Доносился шум, словно от движения людских колонн. Пламя в чаше резко вздрогнуло, окрасилось в зеленый цвет и погасло. Мы очутились в полной темноте.