Примерно такие мысли одолевали меня в тот момент. Мне следовало что-то сказать, ибо мой посетитель ждал ответа. В случае вспышки бешенства я, на худой конец, всегда мог задуть лампу и незаметно выскользнуть из комнаты — благо я прекрасно в ней ориентировался.

— Да, да, конечно! Я в восторге! Мне только нужно переговорить с женой. Завтра, господин Гауч, вы получите мой ответ…

Я говорил успокаивающим тоном и медленно поднялся. Но мой гость, даже не пошевельнувшись, сухо проговорил:

— Вы неверно истолковалои наше нынешнее положение, и я нахожу это вполне естественным. Скорее всего, вы вообще мне не верите — если только волнение, которое вы пытаетесь скрыть, не говорит об еще худших подозрениях на мой счет. Нет, уверяю вас — я вполне здоров. Все, что я вам сообщил, это чистая правда, хотя в нее и трудно поверить. Но, может быть, вы успокоитесь, если взгляните вот на это.

При этих словах он извлек из кармана небольшой пакет и протянул мне. Я прочел на нем свой адрес, сломал почтовую печать и вынул гладкий кожаный футляр серо-желтого цвета. Внутри оказалась живописная миниатюра — очень впечатляющий поясной портрет молодого мужчины. Каштановые локоны обрамляли лицо с античными чертами; большие светло-серые глаза смотрели прямо на меня — несомненно, это был Клаус Патера… За все без малого двадцать лет, что мы с ним не виделись, я почти не вспоминал о своем школьном товарище. И при взгляде на этот портрет, очень точно передававший сходство, огромный временной интервал словно сжался в моем сознании. Передо мной возникли длинные, желтые коридоры зальцбургской гимназии, я словно воочию увидел старого школьного швейцара с его почтенным зобом, едва замаскированным тщательно ухоженной бородкой. И еще я увидел себя, стоящего среди других учеников, а рядом с собой — Клауса, стесняющегося своей жесткой фетровой шляпы, навязанной ему сумасшедшим вкусом усыновившей его тети.

— Откуда у вас этот портрет? — спросил я, внезапно охваченный радостно-любопытным настроением.

— Я вам уже это сказал! — отозвался мой собеседник. — И ваш страх, похоже, исчез, не так ли? — добродушно улыбаясь, продолжал он.

— Но ведь это же абсурд, шутка, розыгрыш! — со смехом вырвалось из моих уст. В этот момент господин Гауч уже казался мне вполне нормальным и почтенным человеком. Он задумчиво помешивал ложечкой свой чай. Конечно же, это был розыгрыш, и как-нибудь позже я обязательно выясню, кто его подстроил! Во всем виновато мое воображение, причем это уже не в первый раз. Как я мог так сразу принять порядочного человека за сумасшедшего из-за какой-то нелепой истории? В былые времена я непременно сделал бы ответный ход, придумал бы что-нибудь еще похлеще. Как быстро, оказывается, мы стареем! Но как бы то ни было, мне стало легко и радостно на душе.

— Надеюсь, в портрет-то вы поверили? — заговорил Гауч. — Жизнь вашего приятеля, который на нем изображен, была насыщена самыми разнообразными приключениями. Закончив еще несколько классов латинской школы в Зальцбурге, он в возрасте четырнадцати лет сбежал из дома и принялся бродяжничать по Венгрии и Балканам в обществе цыган. Через два года он попал в Гамбург, где сменил свое тогдашнее ремесло дрессировщика зверей на профессию моряка, нанявшись юнгой на небольшой торговый пароход. На нем он попал в Китай. Судно в числе многих других стояло на рейде в Кантоне: все они привезли рис и соевые бобы, чтобы предупредить ожидавшееся подорожание. После разгрузки пароходу пришлось задержаться в гавани еще на несколько дней, так как товары, предназначавшиеся для Европы, — человеческие волосы и фарфор — еще не были готовы к отправке.

В эти скучные дни безделья Патера часто бродил по окрестностям и во время очередной прогулки спас пожилую знатную китаянку, едва не утонувшую в одном из каналов местной реки. Стоявшие на берегу слуги — они же почти все не умеют плавать — только заламывали руки и отчаянно вопили, не осмеливаясь прыгнуть в бурный, мутный ноток. На счастье рядом случился ваш друг, который, будучи первоклассным пловцом и ныряльщиком, не мешкая бросился в воду и после короткой борьбы со стихией вытащил потерявшую сознание даму на сушу. Ее привели в чувство. Она оказалась супругой одного из богатейших людей на земле. Когда ее мужа, немощного старца, принесли на берег в паланкине, он молча обнял молодого спасителя. Патеру привели в их большой загородный дом. О чем они там беседовали, я не знаю, но в конце концов господин Хи Ен, у которого не было прямых наследников, усыновил молодого европейца и оставил его у себя. Через три года, о которых нам известно лишь то, что Патера предпринял несколько путешествий в неведомые, внутренние области Азии, мы застаем его скорбящим по своим приемным родителям: Хи Ен и его супруга скончались в один день. Наследник стал обладателем неслыханного, баснословного богатства…

— И вот тогда пришла очередь царства грез, — подхватил я, окончательно развеселившись. — Идея решительно нова, и если вы позволите, я предложу ее одному из своих друзей-литераторов — из нее может выйти неплохая вещица. Могу я вам предложить? — с этими словами я протянул ему сигарету.

Гость поблагодарил, озабоченно вздохнул и тут же совершенно безмятежным тоном заметил:

— Сдается мне, что вы действительно принимаете меня за шутника или фантазера. Но, в конце концов, я пришел не убеждать вас в реальности царства грез, а с тем чтобы пригласить вас от имени своего высокого покровителя. Покуда я выполнил свою миссию. И даже если вы по-прежнему мне не верите, то я, по крайней мере, сделал все, что было в моих силах, передав вам портрет и приглашение. Весьма возможно, что в ближайшее время я приду к вам с новыми поручениями.

Гауч встал и отвесил полунебрежный поклон. Должен признаться, что серьезный тон его последних слов никак не вязался в моем представлении с образом мошенника. А этот футляр в моих руках — ведь он же был настоящий! Снова открыв его, я обнаружил не замеченный мною ранее кожаный кармашек, а в нем картонную карточку со словами, написанными от руки: «Если хочешь, приезжай». И вновь передо мной тихо, словно во сне, возник образ из давно минувшего прошлого. Да, именно таким разбегающимся, четким и в то же время неуклюжим и слишком крупным был почерк моего друга — отчаянным, как назвал его один из наших учителей. Правда, эти три слова были начертаны более уверенной рукой, но все-таки это был тот же почерк. Внезапно мне стало не но себе: как холодно смотрело на меня это красивое лицо! В его глазах было что-то кошачье. Моя недавняя веселость вмиг улетучилась, на душе стало смутно и неуютно. Гауч еще стоял у двери и ждал: он, верно, заметил мое волнение, потому что разглядывал меня очень внимательно. Мы продолжали молчать.

В сущности, ни один человек не властен над своим темпераментом, который определяет все его жизненные проявления. При моем, выраженно меланхолическом, радость и печаль всегда находились в тесном соседстве. С ранних лет я был подвержен сильнейшим перепадам чувств. Этот своеобразный нервный склад, доставшийся мне от матери, был для меня источником величайших радостей и самых горьких страданий. Я упоминаю об этом единственно для того, чтобы моему читателю было легче понять мое поведение во многих последующих ситуациях.

Я должен признать, что Гауч представлялся мне теперь человеком, достойным полного доверия. Мне стало ясно, что он действительно как-то связан с Патерой и что в его рассказе о «царстве грез» есть доля правды. Быть может, я просто не так понял, воспринял его рассказ чересчур буквально? Мир велик, и мне уже встречалось немало курьезных явлений. Патера, бесспорно, очень богат, и речь, вероятно, идет о некоей причуде, порожденной сплином, о дорогостоящей и масштабной затее капризного миллионера. Мне как художнику такое объяснение казалось вполне логичным. Повинуясь внезапному порыву чувств, я протянул Гаучу руку:

— Извините меня, пожалуйста, за недоверие, но теперь мне многое стало понятнее. Ваш рассказ заинтересовал меня. Не могли ли вы рассказать мне что-нибудь еще о моем школьном друге?