...Прости меня, маленькая танцовщица. Ты не первая, кого я обманул и чью жизненную силу похитил. И не последняя. Я слаб, и если не соберу достаточно силы до того, как дни начнут сокращаться, а ночи – увеличиваться, еще одним неудачником – еще одним трупом, висящим на Игольчатом Мосту – станет больше. И Ночная Тень заберет мою душу.
Хм... а не лицемерно ли убийце просить прощения у еще теплого трупа? Конечно, лицемерно. Но так уж меня воспитали: сделал вред – попроси прощения... Правда, мои воспитатели имели в виду деревья, а не людей, но ведь привычка – вторая натура.
Но вообще-то (только что осознал это) я невежлив.
Ведь при всяком знакомстве следует сначала представиться, а только затем пускаться в воспоминания и отвлеченные рассуждения.
Меня зовут Льюис Телмарид. Я родился в Хальстальфаре около сорока лет назад (точно не помню, может и больше), большую часть своей жизни занимался колдовством, а с ума сошел совсем недавно, буквально в прошлом месяце... хотя вполне возможно, что и раньше. Не помню.
Иногда я начинаю думать, будто в моей голове живет кто-то другой, но сколь могу, упорно борюсь с собственной шизофренией. Собственно, только чувство юмора и позволяет мне сохранять хоть какой-то рассудок в сложившейся ситуации.
Чуть погодя я расскажу о своем извилистом жизненном пути немного подробнее... Но не сейчас. Сейчас мне нужно забрать свои деньги, спуститься вниз и спокойно выйти на улицу. Трактирщик – без сомнения, бывший в доле с убиенной красавицей, – а также скучающие вышибалы не должны заподозрить ничего плохого до тех пор, пока я не покину этот район.
Короткий заговор на обнаружение металла показал, что свои сбережения танцовщица прятала в особом кармашке, пришитом к внутренней стороне нижней юбки. Я пересыпал серебро и медь в собственный кошелек. Ей все это больше уже не понадобится, зато, возможно, сохранит жизнь кому-нибудь в будущем... например, тому, кого я не убью, когда мне понадобятся деньги.
Итак, я спустился вниз, постоял немного, демонстрируя всем своим видом напряженный мыслительный процесс – не заказать ли чего-нибудь выпить? – потом решил, что не стоит, отлил на заднем дворе и спокойно ушел. Добрался до гостиницы, заплатил по счету, сел на лошадь и уехал из города. Все как по нотам.
Дорого б дал, чтобы моя жизнь всегда была такой скучной...
И вот я за воротами, еду на северо-запад, пытаюсь думать – осторожно, осторожно, не затрагивая мысленным усилием тех областей разума и памяти, которые воспалены и сводят меня с ума, – пытаюсь понять, когда и как все это началось, найти хоть какой-то выход из лабиринта, в который меня загнала жизнь...
* * *
Я родился...
Нет, ну что за глупое начало?
Если я – это как бы уже не совсем я, а местами даже и мы (почему так – объясню позже), то какое отношение я (мы) имею (имеем) к рождению, состоявшемуся сорок лет назад в крошечном поселке в восточной части Хальстальфара? Не большее отношение, чем к еще полусотне рождений и смертей, которые некоторым образом воспринимаю (воспринимаем) теперь, как свои собственные...
Нет, нет...
Так нельзя.
Надо выделить главное.
Сформулировать приоритеты.
Если этого не сделать – единство, которого удалось достичь с таким трудом, опять распадется на множество кишащих, враждующих друг с другом «я». Не настоящих «я», только теней ушедших. Настоящего «я» не будет.
Выход заманчивый, поскольку тут же исчезнут и все мои проблемы: у окончательно спятивших проблем нет. Выход заманчивый, и все же мы отложим его про запас... да-да, попробуем еще посопротивляться.
Итак, еще одна попытка. Надо говорить быстро, но не скороговоркой. Втянуться в собственный рассказ, чтобы хотя бы на время оградить себя от того, что стало мною...
Нет-нет-нет. Не думать об этом.
...Я родился сорок лет назад в восточной части Хальстальфара. Я был седьмым сыном в семье, и, хотя и не имел соответствующих таким случаям отметин вроде седого локона на макушке или выпуклости посреди лба, похожей на спрятанный под кожей глаз – как и положено, стал колдуном. До десяти лет меня и еще двух оболтусов обучала деревенская ведьма. Счастливое было время! Ведьма прекрасно понимала, что особого толку она от нас не добьется. И, вместо того чтобы делить свое внимание на четверых, предпочитала его концентрировать на единственной своей ученице и преемнице. Нас же она старалась каждый раз побыстрее куда-нибудь спровадить. Мы были только рады. Освобожденные от большей части хозяйственных работ под предлогом «учения», мы не особенно рвались к знаниям. Так и проводили весь день – шлялись по лесу, купались, загорали, ловили крыс-попрыгунчиков или просто с наслаждением, устав от ничегонеделанья, валялись в душистой траве.
Оба моих товарища ценили нашу привольную жизнь не меньше, чем я. Один, такое же седьмое чадо мужеского пола (и тоже без божественных отметин), был младше меня на год и считался негласной совестью нашей компании. Он придерживал нас, когда мы расходились совсем уж чересчур, не позволял наводить порчу на наших деревенских обидчиков (такие, конечно же, находились среди остальных детей, считавших нас бездельниками и тунеядцами). Еще Оллегри (так звали моего друга) возмущался, когда мы грабили птичьи гнезда. Это почти все, что я помню о нем. Из моей памяти вырваны куски, и один из них – лицо Оллегри, его голос и смех. Пятно чего-то мягкого, кроткого и доверчивого – все, что осталось в моей душе от того, кого я считал когда-то лучшим своим другом.
Второго, Марка, я помню лучше. Старше меня на три года, он был самым тупым из нас троих. Его можно было без труда убедить (стоило лишь говорить уверенным тоном), что поджог сарая – шутка, смешная до коликов. Поначалу я побаивался его кулаков, но затем нашел правильный подход к этому тупице и часто ставил с тех пор Марка в такое дурацкое положение, что мне оставалось только выть от смеха, наблюдая за его нелепыми попытками из этого положения выкарабкаться, а Оллегри хотелось плакать от обиды и досады – чужой стыд, чужую боль он воспринимал как свои собственные.
Знахарка почти ничему нас не научила. Приворожить обитателей пруда или рощи, побеседовать с цветочной феей или домовым, отвести взгляд, усыпить, найти колдовские цветы в ночь летнего солнцестояния – все это в Хальстальфаре может чуть ли не каждый третий. Бесполезное в общем-то знание: знать как, что и где искать в самую короткую ночь в году – и не знать настоящих, истинных свойств этих трав. Кое-чему с тех времен я все-таки научился, но подлинная древесная магия мне до сих пор недоступна. Хотя я знаю одно зелье... Но об этом – в свое время.
Я не помню, как ее звали, мою первую детскую любовь, но помню ее лицо и огромные, васильковые глаза. Они могли заворожить, могли заставить плясать медведя и ластиться матерого волка еще когда их обладательнице было всего девять лет. Ведьма готовила ее себе в преемницы, а потому и учила, и спрашивала больше. А какой проливной дождь однажды по ошибке устроила ее ученица!..
А вот еще одно воспоминание, уже менее для меня приятное. Как-то ради забавы я завязал ноги одному пареньку. Заговор был плохонький – из тех, что могут и сработать, но скорее всего никакого действия не окажут: я вырвал из его штанов две нитки и, завязав их узлом, обмотал вокруг подобранной на дороге палки, сказав, что пока нитки связаны, так же будут связаны его ноги. И выкинул палку.
Парнишка долго мучился, просил меня снять заговор, стискивал зубы, а под конец расплакался от обиды. Больно ему не было, ноги свои он чувствовал, только вот ходить не мог... Но кто заставлял его верить в действенность моих слов? Он сам, не осознавая того, наделил силой мое неумелое заклятье...
Моя драгоценная любовь, которой я приносил лучшие цветы и ягоды, для которой рвал яблоки из соседских садов, которой я подарил зеленую раковину (такие диковинки иногда – но очень редко – появлялись на берегах нашей речушки), прознав о той забаве, смеяться не стала. Узнав о происшествии, она разыскала меня и без долгих разговоров прилепила к ближайшему дереву. Истуканом я простоял весь вечер, всю ночь и весь следующий день – пока юная ведьма наконец надо мной не сжалилась. Мой заговор с того паренька она сняла шутя.
