В общем, повезло. Чуть — чуть левее — и я бы уже, свесив ножки, сидел на облаке.

А потом я услышал приятную новость: на днях банду Быка посадили за "черное" копательство, а его упекли по делу за покушение на убийство. Мы оказались свободны, ведь долг теперь некому отдавать.

Ребята пробыли со мной полчаса, пока не пришла медсестра и не выпроводила их из палаты, милосердно позволив Светлане остаться ещё на минутку. Светик поцеловала меня, оставив на губах вкус помады и ощущение немыслимого блаженства в душе, провела нежными пальчиками по щеке, помахала ручкой на прощание и невесомо выпорхнула за дверь.

Через неделю меня перевели из реанимации в обычную палату, время посещений увеличилось на целых полтора часа. Друзья навещали меня каждый день. Мы болтали обо всём, что придёт в голову, но я ни разу не обмолвился с ними о преследовавших меня снах.

Каждую ночь я то воевал с фашистами во главе партизанского отряда, то охотился за вервольфами с автоматом в руках, то сражался на мечах с каким‑то чуваком.

Снилась мне и полная ахинея: будто бы немцы дерутся с нашими на склонах какого‑то холма, пули свистят, взрывы грохочут. И всё бы ничего, да на стороне фрицев бьются уроды какие‑то с клешнями и щупальцами. Лезут твари из‑под земли что лава твоя, и нет этому потоку ни конца и ни края.

А над холмом тучи в хороводе кружат, молниями пронизаны, а вокруг смерча этого монахи какие‑то в сферах сияющих и вроде как обряд какой‑то проводят или молятся.

И вдруг вспышка такая яркая, будто бомбу атомную взорвали. Из туч гриб ядерный вырос, взрывная волна во все стороны. Монахи и нечисть сразу в пепел превратились, а люди стоят целёхоньки и по сторонам оглядываются.

На этом месте сон всегда обрывался и, как бы я не хотел, на другую ночь продолжения не было.

Поначалу я переживал из‑за этих сновидений, хотел даже врачу о них рассказать, но потом передумал. А ну как ещё в дурку отправят, вот смеху‑то будет: Грач с катушек поехал.

Спустя полтора месяца меня выписали, но я ещё долго восстанавливался, занимаясь дома и посещая специальные процедуры в поликлинике. Нога сильно пострадала, и врачи опасались, как бы я на всю жизнь не остался калекой.

В универ в сентябре я не пошёл, взял академку, чтобы продолжить лечение, а потом и вовсе забрал документы. Пока лежал в больнице, многое передумал и понял: та мина не просто так взорвалась, это мне знак свыше дали.

Пусть не по своей воле, но я плохим делом занялся. Мародёрство добром не кончится, вот я и огрёб по самое не хочу. Хорошо, жив остался, а раз так — грехи надо искупать. Я решил перевестись на исторический и всю жизнь посвятить поискам солдат прошедшей войны, чтобы знала страна о своих героях, чтоб их подвиг навеки остался в нашей памяти.

Добрая половина зимы прошла в подготовке к экзаменам, занятиях восстановительной медициной и приготовлениями к свадьбе. Так‑то мы со Светкой ещё до всех этих приключений крупно поругались. Она мне потом призналась, что, думала, всё: трындец любви нашей пришёл, но потом, когда из меня осколки доставали, поняла, какие это, в сущности, пустяки.

Вот мы и решили не откладывать. Ну а чего тянуть резину? Жизнь‑то вон она какая: сегодня жив, завтра нет. Учиться можно и женатым человеком.

За неделю до церемонии, когда я в библиотеке листал страницы очень редкого фолианта, затрезвонил телефон. Я перехватил недовольный взгляд суровой библиотекарши с пучком седых волос на голове и посчитал за лучшее слинять из читального зала. Книжный цербер в старом, наверное, ещё из шестидесятых платье, коричневых в рубчик колготках и массивных туфлях с пряжками высверлила мне дыру между лопаток, прежде чем я скрылся за дверь.

— Алё! — бросил я в трубку, оказавшись в коридоре.

— Здравствуй, внучек, — проскрипел телефон голосом бабы Любы. — Извини, что побеспокоила тебя. Ты не мог бы приехать ко мне в Мезенцы на выходные? Хочу тебе подарок на свадьбу вручить.

Я начал отнекиваться, сказал, что любимая бабуля сама поздравит меня и невесту, но бабушка была непреклонна, заявив, что в её возрасте порядочные старушки сидят дома, а не бегают по свадьбам, даже если женится их любимый внук.

— Хорошо, ба, я приеду. С невестой. Ты ведь не против познакомиться с избранницей своего внука?

— Ну, конечно, Саня, я не против. Приезжайте в субботу, я вам блинков напеку.

Морозным субботним вечером мы вышли из вагона на заснеженную платформу станции. Вместе с нами из электрички на перрон высыпали ещё два десятка человек. Одни скрылись в деревянном здании вокзала с круглыми часами "Заря" на фронтоне, другие с котомками и чемоданами в руках отправились на автостанцию, чей навес с тёмными бугорками автобусов виднелся в трёхстах метрах отсюда.

Мы немного потоптались на перроне, ожидая, когда освободится путь. Зелёная змея электрички, свистнув, с гудением укатила дальше на восток, и я увидел на той стороне стальной магистрали дядю Петю. В косматой коричневой шубе и похожей на взрыв сеновала шапке он сильно смахивал на случайно вылезшего из берлоги медведя.

— Саня! — заревел он. — Здорово!

— Здорово, дядь Петь! — крикнул я, помахав рукой.

А дядя Петя уже бежал, переваливаясь с боку на бок, через блестящие в свете ярких прожекторов полоски рельсов.

Я слез с бетонной раскрошившейся с одного краю платформы, помог спуститься невесте. Дядя Петя сграбастал её ручищами, закачался, переступая с ноги на ногу и что‑то добродушно рыча. Со стороны это смотрелось, будто медведь — шатун решил выдрать берёзку с корнями да боится сломать её ненароком.

Наконец он отпустил раскрасневшуюся от смеха Светку, схватил меня за руку обеими лапищами, затряс, приговаривая и сильно окая:

— Хорошу невестку нашёл, Саня! Эх, хорошу! И стройна‑то она и мила, а до чего скромна‑то. Бабке твоей точно по нраву придёт.

Он отпустил меня, повернулся к стоявшей неподалёку Светлане:

— Замёрзла небось, красавица? Пойдём, скорее, я вас на "ласточке" своей довезу.

"Ласточкой" дядя Петя называл старую пятнистую от ржавчины бежевую "шестёрку" с косой трещиной через всё лобовое стекло, без бамперов и зеркал заднего вида. Он как оборвал их лет пять назад, продираясь на машине через старую просеку, так с тех пор и не заменил.

— А зачем они мне? — говаривал он всякий раз, когда его спрашивали об этом. — Гаишников в деревне отродясь не было, в город я не езжу, а по лесам да полям кататься и так сойдёт.

Погрузив сумки в багажник, мы сели на заднее сиденье. Дядя Петя с удивительной для его габаритов проворностью втиснулся за руль, завёл двигатель, включил фары и, шустро развернувшись на пятачке, повёз нас в деревню по расчищенной трактором дороге. Летом‑то здесь пшеничное поле, надо в объезд кругаля вёрст этак с десять давать, а зимой все напрямки гоняют. Как только снег устойчиво ляжет, председатель первый на своём уазике трассу прокладывает, а потом её только в должном состоянии до весны поддерживают.

Ровно через полчаса мы уже сидели в жарко натопленной и насквозь пропахшей лечебными травами избе за крытым белой скатертью столом; слушали, как шумит самовар, потрескивает в печке огонь и тикают старые ходики.

Бабушка напекла блинов, как и обещала. Дядя Петя съел больше всех, он один схомячил полуметровую стопку жёлтых маслянистых "солнышек", макая их то в сметану, то в мёд, то в варенье, то в рубленые яйца всмятку и запил всё это неисчислимыми кружками чая.

Поужинав с нами, дядя Петя собрался уходить, но перед этим потискал в уголке мою невесту. Я стоял в сторонке, улыбаясь, как дурак, а Светка хохотала в ответ на весёлые дядюшкины подколки в мой адрес.

В итоге вмешалась бабушка:

— Отстань ты от молодухи‑то, лешой, — сказала она, огрев дядю Петю полотенцем по спине, — вот привязался, как банный лист.

— Да будя те, Сановна, кода я с молодками‑то ещё пообымаюсь? — загудел дядя Петя, но Свету отпустил.

— Иди вон с Захаровной обнимайся, пень старый!