В Вене продолжали все еще не выдавать прусскому королю его пленников. Австрийский государственный совет объявил даже капитуляцию при Пирне несуществующей, под предлогом, что Фридрих – враг Империи, а так как пруссаки полонили в Лейпциге офицеров Нассау-Вейльбургского полка, принадлежавшего к имперским войскам, и освободили их под условием не служить до внесения выкупа за себя, то императорский министр в Магдебурге, граф Берген, согласно императорскому повелению, объявил всех этих офицеров отставленными от службы за то, что они дали письменное обязательство на честное слово. Тогда король велел им и другим австрийским офицерам явиться в Магдебург в качестве военнопленных. Некоторые из них явились и подчинились своей военной судьбе, но большая часть их нарушила данное слово и не повиновалась вызову. В Австрии пленных прусских офицеров разлучили с их солдатами, выселив их в Тироль и Штирию; рядовых же разместили в небольших австрийских городках по 600, 800, 1000 и даже по 1200 человек. В январе 1760 года солдат этих, размещенных в 18 городах, насчитывалось 19 400 человек.
Во всех новейших германских войнах необыкновенная храбрость, великие благородные подвиги и смерть за отчизну награждались лишь холодной похвалой. О горячем национальном чувстве не было и речи; хотя и старались принять притворное участие в военной славе народа и государя, но в сущности воинам настолько лишь симпатизировали, насколько они увеличивали или уменьшали поносимые расходы. Но особая культура эпохи – и порожденный ею взгляд на свободу в этой войне – повергла всю Европу в удивление, пробудив в жителях северной Германии, особенно же Пруссии, патриотизм, который до сих пор был ей совершенно чужд. Прусские подданные всех областей приносили всевозможные жертвы. То в самый разгар вражеских опустошений учреждали на свой счет земскую милицию, то вооружали суда для защиты берегов, то добровольно отдавали в кавалерию своих лошадей, приобретенных за дорогую цену. Поселяне, лишившиеся всего своего состояния в войне и не имевшие ничего более, кроме детей, наперерыв старались определять своих сыновей солдатами в прусскую армию. Радостно расставались они с ними, хотя разлука их была почти всегда вечной. Великие подвиги и события воспевались теперь поэтами, увековечивались памятными медалями. Над павшими в битве героями произносились торжественные хвалебные речи, а на могилах и гробницах их вырезали всевозможные сентенции. Лучшие живописцы Берлина употребляли все свое искусство, чтобы самым подобающим образом представить великих деятелей эпохи – Шверина, Винтерфельда, Кейта и Клейста; изображения эти поставлены были в качестве памятников в гарнизонной церкви. Граверы не менее усердно старались увековечить для современников и потомства портреты этих славных воинов. Не отстали и скульпторы, так как, по приказу Фридриха, желавшего почтить память своих ратных товарищей и возбудить усердие их последователей, были сооружены статуи полководцев Шверина, Винтерфельда, Зейдлица и Кейта, причем их поставили не во дворах, залах и арсеналах, как доселе водилось, а в Берлине на открытой Вильгельмовой площади, которая благодаря этому стала первой и единственной в Европе галереей героев.
Так как все сильные державы Европы решили погубить Фридриха, который все еще продолжал бороться со своими врагами, вопреки полному неравенству сил, а единственный могущественный союзник его, король английский Георг III, равнодушно относился к его положению, то он обратил свои взоры на Азию и пытался с помощью переговоров склонить турецкого султана и татарского хана к нападениям на Венгрию. Слава о подвигах Фридриха достигла даже тех стран, а имя его произносилось с благоговением у Черного моря и у Китайской стены, на Кавказе и на берегах Ганга. Восточные народы, не знакомые с географией, изумлялись, каким образом государь, о существовании которого они никогда не слыхали, мог в течение целого ряда лет сопротивляться оружием могущественнейшим народам Запада, не будучи ими осилен. Турки больше всех качали на это головами, зная страшное могущество немецкой султанши, громадные силы русского государства и имея самое высокое представление о военных дарованиях шведов[289*]. Поэтому необъяснимой загадкой являлось для них то, что все они, в союзе с могущественным французским султаном, не в состоянии были подчинить себе какого-то незначительного короля. Послы воюющих держав, вопрошаемые по этому поводу турками в Константинополе, обвиняли во всем счастье, но мусульмане не удовлетворялись таким ответом, уважение их к прусскому королю все возрастало, и Оттоманская Порта, побуждаемая к тому же интересами собственного государства и пользуясь истечением срока перемирия с Австрией, по всей вероятности, заключила бы с Пруссией союз в 1761 году, если бы этому не помешал французский двор, имевший столь большое влияние на решение Порты. К тому же великий визирь был старик, не знакомый с войной и страшившийся стать во главе войск. Порта ограничилась тем, что собрала у Белграда 110 000 человек, оцепивших кордоном границы Венгрии, что, впрочем, нисколько не обеспокоило Венский двор, уведомленный заранее о резолюции Дивана.
Однако король был посещен посольством от татарского хана, которое прибыло в главную прусскую квартиру вскоре после потери Швейдница. Посол занимал почетную в Крыму должность – он был цирюльником татарского государя и его поверенным. Хан предлагал 16 000 вспомогательного войска взамен значительных субсидий. Фридрих на аудиенции выслушал это предложение, осыпал посла подарками, предназначавшимися ему и его государю, и отослал его, вручив проект договора. Гольц, молодой офицер из свиты короля, сопровождал его, чтобы ускорить исполнение этого договора и руководить татарами, которые должны были вторгнуться в Венгрию. Это прусское посольство сопровождал еще немецкий врач, по имени Фрезе, который при помощи своего искусства весьма легко мог способствовать приобретению дружбы и уважения этого невежественного народа. Король с некоторых пор работал уже над иным замыслом, который, однако, представлял больше затруднений. Бокамп, бывший доселе представителем его в татарской Орде, изо всех сил старался побудить хана к вторжению в Россию, так как Порта принуждена будет тогда поддерживать его даже вопреки своему желанию. На этих шатких основах покоились теперь надежды Фридриха.
Между тем австрийцы и русские старались упрочить за собой завоеванные прусские области. Еще никогда не доводилось им тут зимовать, а теперь имперцы считали Силезию своей неоспоримой собственностью. По приказанию двора подданным завоеванных округов было выдано зерно для посевов, а в Шмидеберге основан общественный зерновой рынок. Различным значительным коммерсантам из горных городов велено было явиться в Прагу, так как издавались новые распоряжения насчет торговли. В начале этого года австрийцы сделали вид, будто собираются на мирный конгресс в Аугсбурге; послы императорских дворов были заранее уже назначены с этой целью, точно определен размер их столового содержания, избрана блестящая их свита и выдано 150 000 гульденов для найма гостиниц в этом имперском городе. Но все эти приготовления пропали даром, и теперь никто и не думал о мире. В Вене были до того убеждены, что его можно теперь заключить легко, выгодно и без всяких конгрессов, что в декабре 1761 года было начато большое сокращение императорской армии. В каждом полку были упразднены три роты, а во всей {армии} предложена отставка 1500 офицерам. Даже столь необходимая легкая кавалерия была сокращена. Все австрийские патриоты возмущались этими вредными мерами, ослабившими армию на 20 000 человек и предпринятыми если не по совету, то во всяком случае с согласия Дауна, которого Мария-Терезия почитала своим военным оракулом. Большинство полководцев громко выражали свое неудовольствие по этому поводу; даже князь Левенштейн воскликнул в одной публичной речи: «Велика, достойная сожаления монархиня! Как плохо тебе советуют!» Несколько сот офицеров перешло на испанскую службу, так как тогда как раз начиналась война между Англией и Испанией[290].
