В таком цветущем состоянии находился Берлин, когда Тотлебен овладел им. Он уже принял начальствование над городом, когда Ласси явился на шестой день после взятия его и с неудовольствием узнал о снисходительном поведении русских. Этот императорский полководец силой прогнал русский караул от Галльских ворот и занял их своими войсками, причем потребовал для себя своей части во всем, грозя в противном случае объявить торжественный протест против капитуляции. Чернышев уладил этот спор и велел отвести австрийцам трое ворот и выдать 50 000 рейхсталеров из сумм, предназначенных для гостинца солдатам.
Тотлебен был вынужден принимать на себя всевозможные роли: публично он произносил величайшие угрозы и проклятия, а частным образом обнаруживал добрые намерения, подтверждаемые делом[230]. Большая часть жестоких приказов, полученных Фермором, была отменена, но и этого было мало. Требования других врагов Фридриха, продолжавших строить свои разорительные планы в его столице, были еще более жестоки. Между прочим, хотели взорвать арсенал, образцовое произведение новейшего строительного искусства, одно из роскошнейших зданий в Европе. Последствия этого варварского разрушения были бы ужасны, так как тут было нагромождено множество каменных плит и здание находилось среди самых многолюдных улиц, великолепнейших дворцов Германии и близ королевского замка. Тотлебен должен был уступить, и команда русских солдат из 50 человек была отряжена для доставления необходимого для этого пороха из пороховой мельницы недалеко от Берлина. Русские, не знакомые с данным поручением, слишком близко подошли к пороховому магазину, который вместе с ними взлетел на воздух. Этот случай спас арсенал, так как ощущался уже недостаток пороха. Неприятели ограничились лишь грабежом арсенала; то, что нельзя было унести, было разбито, сожжено или сброшено в реку. При этом оказались разрушены королевский литейный завод, монетный двор, пороховые мельницы и все королевские фабрики; королевские кассы, содержавшие более 100 000 рейхсталеров, были опорожнены точно так же, как и все магазины[231].
Берлинские газеты давали далеко не снисходительные отзывы о совершенных русскими ужасах. Фермор в наказание за это велел прогнать сквозь строй их редакторов. День и час экзекуции был уже назначен; несчастные находились уже на гауптвахте и ждали своей жестокой участи. Тотлебен, которому тоже досталось в газетах и который считал необходимым для своей же безопасности отомстить за оскорбленную честь русских, остался на этот раз непреклонен; но Гоцковский, принявший живейшее участие в этом совершенно постороннем для него деле, до тех пор просил, пока не простили редакторов; их только подвели к строю и сделали тут выговор.
Всему городу было объявлено, под угрозой суровой кары, что все жители должны снести свое огнестрельное оружие на большую дворцовую площадь. Приказание это вызвало новое недоразумение, так как все сочли, что неприятели надеялись этим облегчить себе грабеж и убийство безоружных. Гоцковскому едва удалось добиться отмены этого приказания; но для виду несколько сотен штук старого, непригодного оружия было снесено на площадь, где казаки его разбили и бросили в воду, вместе с несколькими сотнями пластов соли. Другой приказ Фермора касался сверхкомплектной контрибуции, которую должны были внести евреи, причем известные своим богатством. Предполагалось взять в качестве заложников {банкиров} Итцига и Эфраима. И это требование не было приведено в исполнение благодаря заступничеству Гоцковского, который в том же году в одном общественном деле был награжден названными евреями самой поразительной неблагодарностью.
При установлении размера контрибуции было условлено, что ни один солдат не будет квартировать в городе. Но Ласси, обнаруживавший при всех случаях свою непримиримую вражду к пруссакам, надсмеялся над этим условием и насильно поселился в городе с несколькими полками своего корпуса вопреки сопротивлению русских. Тогда начались возмутительные бесчинства. Не довольствуясь содержанием за счет горожан, австрийцы грабили деньги, драгоценности, платье – словом, все, что только можно было унести. Берлин вдруг превратился в сборище казаков, кроатов и гусар, которые среди бела дня грабили дома, били и увечили людей. Кто только дерзал вечером выйти на улицу, бывал раздет донага. 282 дома были взломаны и разграблены. Австрийцы в этом далеко превзошли русских; они не хотели ничего знать об условиях капитуляции, а следовали только голосу национальной ненависти и жажде грабежа; поэтому Тотлебену пришлось ввести еще больше русских войск в город и велеть стрелять по австрийцам. Последние врывались как бешеные в королевские конюшни, которые согласно капитуляции должны были остаться неприкосновенными и охранялись 24 русскими солдатами. Лошади были силой выведены, с экипажей короля содраны все украшения, а сами экипажи изрублены в куски. Квартира королевского шталмейстера Шверина была разграблена. Даже больницы, служившие убежищем больным и неимущим людям, которых пощадили бы даже дикари, не избегли общей участи. Грабеж был лозунгом. Австрийцы не пощадили и церквей: в так называемой Иерусалимской церкви взломана была дверь в ризницу и похищены церковные облачения и кружка для бедных. Даже несколько гробниц было открыто и похищены одежды у трупов. Поведение это, достойное самых темных веков и самых диких людоедов, продолжалось бы без конца, если б не серьезный протест голландского посла Ферельста, который разругал бесчувственных полководцев, пристыдив их за несоблюдение народных прав и обязанностей человеческих.
Эта дикость и жажда грабежа стали уже походить на эпидемию. Саксонские солдаты, которых по нравственности не превзошли до сих пор солдаты остальных европейских стран и дисциплина которых была почти такая же, как и у пруссаков, совершенно изменили своему национальному характеру. Они квартировали в Шарлоттенбурге, на расстоянии одной мили от Берлина, известном своей роскошной королевской резиденцией. Забыв о том, что король прусский, по всей вероятности, скоро прибудет в Саксонию и страшно отомстит им, они свирепо ворвались во дворец, разоряя все, что только видели: рубили драгоценную мебель, разбивали на мелкие куски зеркала и фарфор, рвали клочьями обои, резали ножами картины, полы, боковые стены и двери рубили топорами. Многие ценные вещи уцелели от разорения, но не от грабежа, так как офицеры взяли их себе, как добычу. Королевская дворцовая часовня была тоже разграблена, а орган разбит. Увенчано было это варварское поведение поступком, который больше всего огорчил короля, а именно разорением редких, неоценимых художественных произведений, принадлежащих золотому веку греческого искусства и собранных в Риме. Фридрих приобрел эти великолепные антики из художественной галереи кардинала Полиньяка. Они не сделались жертвой времени или диких полчищ, презирающих искусство. Нет! Разрушили их преднамеренно цивилизованные воины народа, у которого тоже процветали искусства. Головы, руки и ноги статуй были не только разбиты, но превращены в порошок, чтобы нельзя было их больше восстановить. Находившиеся при этом австрийцы и русские усердно помогали им, а полководцы, если не ободряли солдат своим примером, то равнодушно относились к происходившему. Когда Фридрих после заключения мира увидел это опустошение, он воскликнул: «Чудовища!.. Но разве они в состоянии оценить эти красоты? – Придется их простить!»
Жители Шарлоттенбурга, уплатив 15 000 рейхсталеров контрибуции, полагали, что этим купили свою безопасность. Но они были обмануты. Все дома оказались разграблены, а то, что не могло быть расхищено, подверглось уничтожению. Мужчин били до крови кнутами, наносили раны саблями, женщин и девушек насиловали. Два человека, раненные просто для забавы, умерли тут же на глазах своих палачей.
Как австрийцы, так и русские помышляли уже о зимних квартирах и считали войну почти законченной. Многочисленные армии обеих наций заняли центральные области Фридриховых владений и отсюда наводнили все провинции. Подошли и шведы; императорские войска находились в Саксонии и владели Эльбой; Лаудон был в Силезии, а Даун со своими многочисленными войсками неотступно следовал за королем.
