Один говорил поглуше, и цвет звука у него был какой-то густой-густой, вроде бы темно-вишневый; другой – по густому темно-вишневому фону рассыпался золотистым солнечным горошком, этакими прыгающими блестками, осколочками, зайчиками; третий был прозрачен и светел, как хрустальные палочки, ударяющие друг о друга.

То нам казалось, что это не такие уж маленькие колокольчики, но что это далеко, может быть, на склоне другого холма, ходят три коровы; то, напротив, воображение, сбивая с толку, говорило, что совсем рядом, но в пятидесяти ли шагах от нас, с тремя миниатюрными колокольчиками пасутся овцы. Настроишься на близких овец – ну да, овцы, за соседней елкой. Настроишься на далеких коров – не может быть сомнения, издалека доносится разговор колокольчиков.

В конце концов завороженные и сбитые с толку, мы пошли па звук, круто спускаясь по травянистому склону холма.

Иногда было нужно останавливаться, чтобы прислушаться. Далеко идти нам не пришлось. Когда колокольчики были еще не близко, нас окликнул пастух (по-болгарски овчар). Мы прошли было мимо него, не заметив, а он сидел на камушке, в трех шагах от нашей тропинки.

Тотчас Станислав с ним разговорился и узнал в первую очередь, что его зовут Коля Михайлов.

– То есть как же его называть Колей, – воспротивился я, – ему, наверно, за пятьдесят?

– Седьмой десяток. Но это ничего. У нас отчества не полагается, а зовут его действительно Коля.

Итак, Коля Михайлов, худощавый, как и полагается чабану, смуглый, с маленькими усиками, пас овец, среди которых три были с колокольчиками. Вообще Коля Михайлов всю жизнь пас овец. Сначала у него были свои овцы, сто штук, как, впрочем, почти у всех крестьян и Болгарии, так что не нужно нам считать, что в прошлом он злостный собственник. Тем более, что сто овец в старой Болгарии считалось ну не то чтобы бедностью – обыкновением. Бывали ведь и тысячи и десятки тысяч.

Теперь Коля нанялся пасти кооперативных овец. Записывают ему два трудодня в сутки. На трудодень полагается один лев шестьдесят стотинок, то есть, значит, всего три двадцать, что вовсе неплохо.

Оказывается, за еловым леском, в низине, у Коли Михайлова своя пастушья хижина. Строил еще владельцем стоголовой отары, но пользуется ею и теперь. Мы получили приглашение позавтракать в хижине овчара, если не проспим, а встанем в 7 часов утра, чтобы к восьми быть на месте.

Весь вечер в гостинице мы разговаривали про колокольчики, и Станислав рассказал мне немало интересного.

Конечно, для дела хватило бы и маленьких колокольчиков, так, примерно, с чайную чашку, но шли века, и постепенно выработалась своеобразная традиция, своеобразная игра, когда один крестьянин не хотел ударить в грязь лицом перед другим. Не только не ударить в грязь лицом, но и превзойти и похвастаться. Постепенно выработалась и создалась гамма колоколов – 12 основных и 5 подголосков. Полностью весь основной набор называется «дизие» – от «дюжины». А вообще колокола в Родопах зовут «ченове». Один колокольчик – «чен».

Разные мастера, разные и ченове. Да и у одного мастера, наверно, не все ченове одинаковы. Чен с глухим звуком, не певучий, как бы задерживающий звук в самом себе, одним словом, не звучный чен, называется – тунук. О замкнутом, вечно сердитом, вечно нахмуренном человеке тоже говорят – тунук.

А бывают чены открытые, звучные, певучие. Блямкнешь раз – звук живет долго-долго, и как-то именно легко вылетает из колокола, выливается весь, до последней капельки. Вот именно открытый чен. Про него говорят уж не «тунук», а «очик». «Очик-гез» – называют в Родопах человека с открытым взглядом, с открытым сердцем, с открытой, доброй, певучей душой.

Чтобы ченове были звучнее, мастера добавляют в них серебра. Это как и у нас раньше в колокола. С серебром – малиновый звон, известно каждому.

Подобрать гамму, чтобы чен от чена звучал все выше и выше, и не просто выше, а на какую-то там определенную толику, не просто. Мастера умели подгонять колокола путем нагревания и подпиливания напильником.

Будто бы у скотины – у овец и коров – вырабатывался даже рефлекс: нет колоколов, нет и аппетита. С колокольчиками едят охотнее. Надо ли собрать разбредшееся стадо, звонят во все колокола. Стадо бежит со всех сторон сломя голову. Вот название каждого чена в полном основном наборе, от самого большого до самого маленького:

1. Докузинжи-деве.

2. Секизинджи-деве.

3. Единжи-деве.

4. Алтынджи-деве.

5. Бекинджи-деве.

6. Дертюнджи-дево.

7. Ючунжу-деве.

8. Икизинджи-деве.

9. Биринджи-деве.

10. Каба.

11. Стамбол.

12. Индже.

Дальше идут тонкие – жюри. Их обычно бывает около пяти. Значит, и получается в полном наборе 17 колоколов.

С маленькими колокольчиками пасут овец каждый день; большие раньше надевали в торжественных случаях, когда нужно прогнать отару через всю деревню, или в праздник, или в горах взгрустнется пастуху в одиночестве, тогда надевает он тщательно подобранные ченове, берет гайду (вроде волынки), и – вот симфония: звенят колокола, блеют овцы, шумит горная речка, ганда ведет свою длинную старинную песню про храбрых гайдуков.

Станислав в детстве бегал в нижнее помещение дома, где висели ченове, и, разнообразно звеня ими, как бы воссоздавал движение отары. Отец за это давал ему либо пряник, либо конфетку, либо денежку на пряник. Потому что больше всего на свете отоц Станислава любил будто бы слушать колокола. Под конец обязательно прослезится. Он даже ездил нарочно в горы, к чабанам, чтобы слушать. И слушал, и плакал настоящий родопец, отец Станислава Сивриева.

– В прошлом году, – рассказывал дальше Станислав, – был в Родопах праздник песен. Решили показать на празднике весь комплект колокольчиков, надев их на козлов. Большой чен тяжело носить даже и козлу, не то что барану. Через каждые два часа козла подменяют – не выдерживает.

Хвать-похвать, не так-то просто стало собрать козлиное стадо. Ездили по Родопам на автомобилях, собирали по одному козлу. Наконец своеобразный оркестр был укомплектован. Погнала козлов в Рожен, к месту праздника песен. По пути попадались пастушьи деревни. Люди в этих деревнях выбегали на улицы, и мужчины, и женщины, и ребятишки, и все плакали, – вот что такое полный набор колокольчиков.

А вот еще случай, – продолжал Станислав про колокола. – Один крестьянин давным-давно уехал в город, да там и затерялся. Про него все забыли. Но он-то, видно, не забыл своей деревни. Однажды беглец появился, но зачем бы вы думали? Затем, чтобы устроить и послушать эти самые колокола. Снарядил чью-то отару, по договоренности с хозяином, и погнал ее по улицам деревни. Как водится, все в деревне будто бы слушали и плакали вместе с затейником, которого, однако, вызвали в милицию. В милиции ему поставили в вину, что он-де проводил агитацию против сельскохозяйственного кооператива.

Когда на другой день мы в 7 часов утра (ночью туман рассеялся, и утро вставало ясное, как хорошо отстоявшаяся вода) шли к пастушьей хижине Коли Михайлова, меня вовсю грыз червячок собирателя и коллекционера. Дело в том. что у себя, в России, я действительно собираю всевозможную крестьянскую утварь: деревянные ковши, резные солоницы, берестяные табакерки, туеса и прочую этнографию, или, проще сказать, бытографию. В числе прочего, а может быть, в первую очередь, я собираю русские поддужные колокольчики. Те самые, что вешали под дугу к почтовым тройкам, или просто к тройкам, и если свадьба, и просто так – редко выезжали без колокольчика; те самые, что «Слышу звон бубенцов издалека», или «Однозвучно гремит колокольчик», или «И колокольчик, дар Валдая, гремит уныло под дугой», или «Колокольчик однозвучный утомительно гремит», или «Мой первый друг, мой друг бесценный, и я судьбу благословил, когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный, твой колокольчик огласил», – короче говоря, те самые русские колокольчики, что прославлены в десятках песен и чей звон еще не так давно был непременным украшением русских равнин.