Существует поверье, будто дипломаты не говорят «нет». Не верьте. «Нет», правда, мягкое, с пояснениями, но все-таки «нет» звучало с французской стороны стола до самого десерта. Самое досадное было в том, что оба мы чувствовали, что по существу, во всяком случае в том, что касается геополитики, интересы и позиции Советского Союза и Франции были весьма близки, а может быть, и совпадали.

Наконец, я выкладываю последнюю из моих домашних заготовок. Спрашиваю: «А как относится французская сторона, дорогой коллега, к вопросу о созыве конференции европейских государств?»

Мой вопрос не с потолка. Еще в 1954 г. Советский Союз выступал с таким предложением, предлагал проект общеевропейского договора.

Идея была припасена на конец разговора, поскольку мне представлялось, что конференция как форма могла быть удобна для того, о чем думали не только в Москве, но, вероятно, и в Париже, — для закрепления территориального статуса в Европе, как он сложился в результате войны и послевоенного развития.

Ф. Пюо задумался. Что значит его молчание? Согласие? О согласии он не говорит. Но вместо «нет» произносит нечто другое: «До сих пор никто перед Францией этого вопроса не ставил». Потом, после паузы, добавляет: «Мы изучим этот вопрос, и ответ я дам на следующей встрече».

Мы расстаемся. Значит — может быть!

Ответа не последовало. Но не последовало никакого ответа. Если не было сказано «да», то не было сказано и «нет». Видимо, высказанная с нашей стороны идея лежала в русле французской политики, но в Париже, поразмыслив над нашим разговором, сочли, что еще не пришло время занимать в отношении этой идеи четкую позицию. Отметим попутно, что довольно скоро Франция скажет «да». Так что не доверяйте присказкам насчет того, что «может быть» в устах дипломата равнозначно отрицанию. Нужно только проявить выдержку и поработать. Но ведь это верно не только в отношении дипломатов.

Во всяком случае в тот момент, в июле 1965 г., нам в посольстве стало ясно, что идея конференции или совещания — принципиальной разницы здесь нет — перспективная. Мы решили, что называется, зацепиться за нее и привлекли к ней внимание Москвы.

Подробную запись беседы я отправил в Москву. На нее сразу же обратил внимание А. Ковалев. Он написал на записи: «…надо послать на ознакомление министру». Тот, кто знаком с мидовской кухней, знает, министру докладывают далеко не все отчеты о беседах послов, пусть даже посланные шифрсвязью. Случай же доклада ему пришедшей диппочтой записи беседы советника посольства — явление крайне редкое. В архивном экземпляре, с которым я ознакомился, готовя этот очерк, обратил на себя внимание синий карандаш министра, выделивший на полях слова о «конференции европейских государств»… Старт был дан!

Постепенно Общеевропейское совещание из идеи превратилось в предложение Советского Союза. Вокруг него развернулась активная деятельность нашей дипломатии. В центральном аппарате эту проблему вел А. Г. Ковалев, который после моего возвращения в Москву стал все чаще привлекать меня к этой работе.

В июле 1973 года, когда в Хельсинки собрались министры иностранных дел государств — участников Совещания, я был в числе сопровождавших А. А. Громыко.

Задача этой встречи в Хельсинки состояла в принятии документа под названием «Заключительные рекомендации консультаций в Хельсинки», в обиходе Совещания названного по цвету его обложки Синей книгой. В Синей книге на трех десятках страниц были определены правила процедуры Совещания, исходившие из фундаментального принципа — решения принимаются на основе консенсуса, то есть при отсутствии какого бы то ни было возражения, высказываемого каким-либо государством-участником.

В этом документе было определено, что Совещание проводится в три этапа. Первый — сама встреча министров в Хельсинки. Второй, в Женеве — работа делегаций всех государств-участников над подготовкой проектов заключительных документов Совещания. Наконец, третий, заключительный этап был призван одобрить подготовительные проекты заключительных документов.

Синяя книга содержала своего рода план-задание, которым следовало руководствоваться при составлении проектов заключительных документов на втором этапе Совещания. Была названа и дата начала работы второго этапа — сентябрь 1973 года. Вместе с тем в ней ничего не говорилось ни о месте, ни о времени, ни — и это было, пожалуй, главным — об уровне проведения третьего, заключительного этапа Совещания, а этот этап мыслился как основной.

Это было не случайным. Все относящееся к третьему этапу было поставлено в зависимость от того, что будет наработано на втором, то есть какие по содержанию проекты документов будут во время этого этапа подготовлены. В случае успеха заключительный этап мог состояться при участии высших политических руководителей государств-участников. Стало быть, этот третий этап мог превратиться не просто в апофеоз многотрудных дипломатических усилий, но и открыть… тут фантазия даже в то время давала простор для самых смелых определений. Скажем: открыть новую страницу в отношениях между европейскими государствами или больше — положить начало новой эпохе в международной жизни, и не только в Европе. Точной дефиниции никто дать не мог, но ощущение, что свершиться может что-то неординарное, по настоящему крупное для будущего, было.

Однако все это — повторимся — лишь в случае удовлетворяющих всех результатов в подготовке проектов заключительных документов, и, стало быть, работа второго этапа приобретала решающее значение для успеха Совещания в целом.

Я к этому времени стал членом Коллегии и был включен в делегацию СССР, направлявшуюся в Женеву для подготовки проектов заключительных документов, которую возглавил А. Г. Ковалев. По неписаному, но прочно установившемуся правилу я был заместителем главы делегации. В моем непосредственном ведении находились гуманитарные проблемы — третья комиссия, или, как прочно вошло в терминологию Совещания, пресловутая «третья корзина».

Работа в Женеве затянулась. Это вызывало беспокойство в Москве. На самом верху. Импульсы оттуда передавались Министерству иностранных дел и затем во все более императивных формах докатывались до нашей делегации в Женеве.

По первоначальным наметкам в Москве, на подготовку документов могло уйти два, ну, пусть даже три месяца. Теперь месяцам потеряли счет, а конца-края баталиям нескольких сотен дипломатов, собравшихся в Женеве, нет и не видно.

Работа шла беспрецедентная. Образно говоря, тридцатью пятью (столько государств участвовало в Совещании) ручками сразу писались тексты, которые считались принятыми лишь тогда, когда никто не возражал даже против последней запятой, то есть на основании консенсуса. Но попробуй объяснить это в Москве, где Л. Брежнев все чаще задает вопрос: «Когда же?»

В июне 1975 г. к нам в Женеву специально заехал С. Червоненко. Он — посол во Франции, а главное, вхож к Л. Брежневу. Был в Москве. И здесь, в Женеве, на пути из Москвы к месту своей работы он по специальному заданию. Он ведет с А. Ковалевым и со мною продолжительную беседу, смысл которой в том, чтобы в дополнение ко всем другим письменным и устным указаниям передать пожелание Л. Брежнева по возможности скорее идти к окончанию встречи, заверить, что в Москве со вниманием будут относиться ко всем предложениям делегации о действиях, в том числе и через столицы, которые могли бы этому способствовать. Для нас это не новость, но тот факт, что перед нами личный эмиссар, делает картину настроений в Москве особенно рельефной.

Справедливости ради, следует отметить, что работа к тому времени, о котором идет речь, была проделана огромная. И, разумеется, не только делегациями. Совещанием занимались все дипломатические канцелярии и руководители участвовавших в нем государств.

Прежде всего был найден тот баланс интересов между Советским Союзом и странами Восточной Европы, с одной стороны, и странами Запада, с другой, который сообщил мощную силу взаимного тяготения, пружину этого уникального дипломатического раута: ни одна из сторон не хотела ни прекращать, ни покидать его, несмотря ни на какие сложности или кризисы, будь то в рамках Совещания или вне его. Суть этого баланса сводилась к достаточно простому уравнению. Если Восток стремился утвердить нерушимость границ, как они сложились после войны, то Запад, соглашаясь на это, ставил задачу прошить, пронизать эти границы за счет свободы в движении идей и контактов, транспарентности в военной сфере. Борьба на международной арене и в идеологической и в политической сферах, особенно с учетом того, что различие в социальных системах протагонистов сохранялось, призвана была в итоге переместиться в новую плоскость, приобрести новые формы, несомненным достоинством которых должен был стать отказ от применения силы.